Вечный зов (Том 2)

- Да, удивительно, - тихо проговорил первый секретарь обкома. - А что унесет с собой в могилу? Ничего, кроме сознания честно исполненного человеческого долга перед людьми, перед землей, по которой ходил. А это немало, Иван Михайлович. И ему, я полагаю, легко умирать...

Странные слова, отметил Субботин, произнес секретарь обкома. А мысль, заложенная в них, не странная, не кощунственная. Вот как бывает. И спросил:

- Что там, в Наркомате, по поводу будущего директора завода думают? Кружилин беспокоится... Утвердят Хохлова? Ты хотел поговорить с наркомом.

- Я говорил, Иван Михайлович. Миронов какой-то вроде будет назначен. Генерал из Наркомата. Из репрессированных в тридцать седьмом. Сейчас полностью оправдан. Сам почему-то попросился на этот завод, как объяснил нарком. Почему сам? Ты не знаешь?

- Не имею понятия.

- Да, да... Ну ладно, Иван Михайлович. - Говоря это, первый секретарь обкома медленно отвернулся от окна, так же медленно двинулся к своему рабочему столу. Но, подойдя к нему, не сел, а лишь взял со стола какое-то письмо с приколотым к нему конвертом, с трудом поднял тяжелую голову. - Иван Михайлович, я должен... обязан, к сожалению, сообщить это тебе. Ты мужественный человек... Твой сын Павел...

Первый секретарь обкома это говорил, а все вещи, находящиеся в кабинете, мебель, портреты на стене, занавески на окнах и сами окна - потускнели вдруг, качнулись и поплыли, поплыли... И сам первый секретарь обкома как-то странно наклонился и, не падая окончательно, метнулся к нему. В уши ударило еще раз глухо и больно:

- Иван Михайлович! Иван...

...Он очнулся на диване. Рядом на стуле, взятом от стола для заседаний, сидела та самая женщина-врач, которую Иван Михайлович видел в приемной, теперь она была в белом халате. Первый секретарь обкома стоял возле нее.

Очнулся Иван Михайлович оттого, что услышал запах какого-то лекарства. В голове стучало. И в груди, там, где сердце, стояла тупая, тяжкая боль.

Он приподнялся, спустил ноги на пол.

- Пашка, средний сын... Последний, - мучительно проглотив тяжелую, с острыми краями пробку, торчавшую в горле, проговорил он. - Сперва крайних выбило, теперь в середку... Теперь я совсем один.

- Теряем сыновей, Иван. Теряем дочерей... - проговорил первый секретарь обкома, присаживаясь рядом на диван. - Не ты один теряешь. Всем тяжко...

- Да, это так. - Субботин, судорожно вздохнув, поглядел мутными глазами на врача, на первого секретаря. - Спасибо вам...

- Поезжай домой, Иван Михайлович. Отдохни, успокойся, если можешь... Вот Зинаида Даниловна побудет с тобой.

- Нет... Я пойду к себе в кабинет. Что же... надо работать. Надо работать.

- В Шантару ехать я тебе запрещаю. На пленум кого-нибудь другого пошлем.

- Нет, я сам поеду, - упрямо мотнул он белой головой.

...Когда Иван Михайлович Субботин снова шел через приемную, солнечные полосы, бившие из окон и растекавшиеся по паркетному полу, были черными, и он спотыкался об них.

* * * *

Было второе августа, день стоял безветренный, теплый, небо чистое и высокое.

На берегу Громотухи оживленно, как на воскресном базаре. Галдели и кричали люди, на разные голоса звенели и хрипели пилы, скрипела прибрежная галька, по которой на лошадях таскали из воды мокрые, тяжелые бревна. Их распиливали тут же вручную на доски, на брусья, соорудив для этого высокие козлы, складывали в штабеля, а оттуда грузили на автомашины и подводы, увозили.

На не расчаленных еще плотах купались ребятишки, с хохотом и визгом прыгали в воду, подымая тучи брызг. Старухи и женщины подбирали древесную кору и щепки, всякие обрубки и обпилки, связывали в вязанки или нагружали ими ручные тележки и увозили к себе домой - на топливо.

Над рекой по всему берегу стоял густой и холодный запах коры и сосновых опилок.

- Хорошо, а! - воскликнул Субботин, оглядывая всю эту трудовую суматоху. Весело.

- Оно весело, пока с тучки не навесило, - сказал Филат Филатыч. Он стоял рядом, простоволосый, прижимая к груди замызганный старинный картуз.

Кружилин только что познакомил Субботина с ним, сказав:

- Вот он, Филат Филатыч, и приплавил нам лес с верховьев Громотухи.

- Спасибо, Филат Филатыч, - повернулся к нему Субботин, с любопытством оглядел. - Я знаю, что ты великого уменья в этом деле.

- Откуда ж, барин? - сорвав свой головной убор, спросил, посверкивая узкими глазками, неугомонный старик.

- Это какой же я тебе барин?! - изумился Субботин.

- А кто ж ты таков? Из самого Миколаевска, слыхал. Глядишь вон как строго. Ух! Откудова я тебе, грешный, известный-то?

- И что грешен ты, знаю! Жену ты сильно обижал. Так?

- Ну... было, - растерялся старик. - Да ты кто ж таков?

- Барин я, ты ж определил... А жена у тебя славная была. А ты дурачок-лесовичок.

С этими словами Субботин отвернулся и, наморщившись, сунул ладонь под полувоенный френч, стал растирать защемившее опять сердце. А старик так и остался стоять, прижав к груди своей картуз.

Пощипав, сердце отпустило, Иван Михайлович снова улыбнулся и произнес это "весело", на которое откликнулся Филат Филатыч, все еще с удивлением оглядывая Субботина.