Вечный зов

В плечах больше не ныло, в сердце теперь не кололо, хотелось только по большой и малой нужде. «Интересно, спал это я… уснул или потерял сознание? И что будет дальше?! Лахновский, Лахновский… Штандартенфюрер. Это, кажется, полковник у немцев. Почему же он штандартенфюрер?»

Полипов встал и, удивляясь немного не столь реальному уже представлению о случившемся, сколько своему наступившему вдруг спокойствию, стал двигаться вдоль стены, намереваясь постучать в дверь: должны же они понимать, что здесь живой человек. Дойдя до угла, он наткнулся на что-то, нагнулся, нащупал деревянную бадейку. Понюхал её и убедился в предназначении этой посудины…

Затем он долго сидел в противоположном от параши углу, опять вспомнил, как оно всё случилось, как шли по оврагу, потом ехали, как при въезде в деревушку их несколько раз останавливали какие-то люди, говорящие по-русски, но одетые в немецкую форму, и, узнав Кузина, или как там он у них назывался, пропускали дальше. Вспомнил также о мелькнувшей было вчера мысли во что бы то ни стало бежать, если представится хоть один шанс из тысячи. Сейчас это ему уже казалось безрассудством. Какой там шанс! Кривоплечий сразу бы прихлопнул его.

В темноту подвала вдруг просочилась какая-то музыка, тягуче-тоскливая, похоронная будто. Она была еле-еле слышна, Полипову почудилось, что это у него слуховые галлюцинации, и сердце опять больно пронзило: вчера он представил себя заживо в могиле, а сегодня…

Он мотнул головой. Но музыка не прекращалась. Заунывные звуки всё точили и точили что-то в груди, задевая там за самое больное.

Он встал, снова притираясь к стене, пошёл — где-то же должна быть дверь. Нашёл её, приник ухом к влажным, заплесневелым доскам. Музыка слышалась теперь чуть отчётливее.

— Уф! — Он вытер рукавом гимнастёрки холодный пот, отошёл, опять сел.

Сердце медленно успокаивалось. Почудится же… А там просто хоронят кого-то. С музыкой…

Это слово, неожиданно возникнув в сознании, почему-то не пропало, все другие исчезли, а это повторялось и повторялось без конца, словно клевало в мозг. Сперва вроде и не больно, а потом всё ощутимее. «С музыкой! С музыкой…» Вскоре он уже ни о чём не мог думать, слово это через равные промежутки долбило в виски, как молотком, билось под черепом. «Неужели я схожу с ума?!» — опалило вдруг его, и Полипов, всё слыша в мозгу это слово, не в силах встать, на четвереньках пополз к двери, заколотил в неё кулаками, яростно закричал:

— Откройте! Расстреляйте, только откройте… Я схожу с ума! Я схожу…

Никто ему не открыл. За дверью не раздалось ни звука, ни шороха. Обессилев от крика, он обмяк, растянулся тут же, у двери, лицом вниз, и так, дыша тяжко, с храпом, лежал долго.

С ума он не сошёл. Просто второй раз не выдержали нервы. Второй — и последний.

Успокоившись, он перевернулся на спину, стал искать светлые полоски на потолке. Но никаких полосок там уже не было, — видимо, опять наступила ночь. «Ага… — облегчённо отметил он про себя, почувствовал голод, и вдруг ему стало и вовсе легко. — Всё равно они скоро придут, не для того же привезли сюда, чтобы с голоду уморить в этом подвале… Лахновский… Жив, оказывается. Кто же он такой теперь? Как узнал, что я здесь? Что ему теперь-то от меня надо?»

Когда раздался щёлк отпираемого замка и тьму подвала прорезал луч электрического фонаря, Полипов воспринял это с облегчением: наконец-то! Луч пошарил по стенам, по полу, осветил его, скрючившегося в углу.

— Живой? — раздался голос того же Кузина. — Пойдём.

Теперь он был в немецкой форме, но знаков различия Полипов не разглядел.

— Безобразие, — буркнул он, будто имел здесь какую-то власть. — Ещё бы немножко — и задохнулся в этой норе.

— Вы, большевики, живучие, — усмехнулся бывший «подполковник». — Особенно которые с дореволюционным стажем.

Он куда-то повёл его по пустой тёмной улице мимо косых заборов и угрюмо стоящих во мраке домов. Нигде не было ни одного огонька, навстречу никто не попадался. У Полипова возникло ощущение, будто в деревушке никого, кроме него и Кузина этого, нет, хотя сознанием понимал, что это не так.

И действительно, когда подходили к длинному бревенчатому зданию, в каких обычно размещаются сельские школы, навстречу попались трое патрульных с автоматами. Они не остановили их, лишь оглядели и, узнав кривоплечего, отдали честь. Потом, когда входили в это здание, у самых дверей их остановил часовой, а из-за углов одновременно вышли ещё двое. Кривоплечий что-то сказал часовому вполголоса, тот услужливо отмахнул двери, громко произнёс:

— Пожалуйста, господин Валентик.

Они вошли в длинный коридор, тускло освещаемый керосиновой лампой. С правой стороны было несколько дверей, с левой — три больших окна, наглухо забитых фанерой.

— Во-он какая фамилия у вас! — усмехнулся Полипов. — Кузин лучше.

— Молчать! — зло теперь одёрнул его Валентик.