Ведяна

Солнце уже пригрело и обсушило траву. Она до сих пор не пожухла. И коряга была прежней, то же потаённое внимание исходило от неё. А что же случилось в прошлый раз? – хотел было возмутиться Рома, но оборвал себя. Оказывается, до сих пор думал, что без него тут что-то могло измениться. С чего? Нет, всё как всегда, и это успокаивало. Правда, откуда ручей? Никогда он ручья не замечал. Или, может, с этой стороны никогда не заходил…

Да какая разница!

Рома сделал шаг, опустился на колени и растянулся на земле. Раскинул руки. Закрыл глаза. Он был дома.

Было тихо. Небо дышало. Лёгкий ветер пролетал в деревьях, качал кроны. Земля, прохладная, но ещё не холодная, мягко обнимала спину. Чувствовать её ладони было приятно. Дышалось легко и спокойно. Рёбра заныли. Тело расслабилось и тут же стало транслировать всю накопившуюся в нём боль – избитых мышц, ссаженной кожи, уставших сухожилий. Ничего, ничего, Роман Никитич, пройдёт. Главное, дошёл. Главное, дома. Это ты молодец. А остальное наладится. Ничего. Но боль росла, заполняла его, боли было много, он не мог не думать о ней, не мог и превозмочь. Она затопляла. Он лежал, почти не дыша, и слушал боль. Откуда её столько, как вообще пустила его, позволила выйти из города, добраться сюда? Он терпел, лежал, слушая тело, слушая всё вокруг.

Но вдруг вздрогнул и открыл глаза. Над ним, распахнувшись, висело глубокое небо. Рот оказался приоткрыт, капелька слюны запеклась в уголке губ. Он сомкнул их, с удивлением почмокал. Заснул? Не заметил. Кожа у глаз тоже была влажная, слезы уже подсыхали, солёными дорожками стягивали висок. Он потрогал их пальцами, стёр. Ветер снова пролетел в елях.

Опершись руками о землю, Рома сел.

Вокруг пусто и тихо. Пусто, тихо и хорошо. После сна тело чувствовало себя лучше. Было тепло. Было даже весело. В небе опять курлыкнуло. Рома поднял лицо, улыбнулся и сказал:

– Спасибо.

Обернулся к коряге, усмехнулся:

– Приходи и ты ко мне. Если что.

Поднялся и пошёл обратно в город.

И только когда вышел из леса, когда шагал уже по дороге и привычные будничные мысли стали возвращаться в голову, вдруг понял, что ничего у него не болит. Совсем. Словно ничего накануне и не было.

– Заливать-то горазд. Думаешь, я тебе поверю? – говорил Тёмыч, разглядывая Рому придирчиво. – Нажрался и свалил, а я за тебя отдувался как бобик. Ладно, Димон помог. А то бы один я их не допёр.

– Димон… – уточнил для чего-то Рома.

– Да звукач «Ёлочкин». А ты думаешь, я бы один упёр две здоровые колонки? Железо ладно, провода там всякие – а колонки!

– Ну не мог я, говорю же. Вообще еле до дому дополз.

– Что еле дополз, верю. А вот в драку – не верю. Ты это поди ещё Стеше докажи. Харя-то довольная, как с курорта. Всем бы так морду чистили.

Рома только развёл руками. Он подозревал, что Тёмыч ему не поверит, он бы и сам себе не поверил: после похода в лес не только боль прошла, но физиономия перестала быть опухшей, и даже ссаженная на костяшках кожа зажила. Более того, он чувствовал в себе прилив сил и желание что-то сделать, потому и пришёл на работу – утром думал, ни за что не пойдёт.

А так только слегка опоздал.

Но вот придумать, что сказать Тёмычу в своё оправдание, не успел. Почему не вернулся вечером таскать технику? Он ляпнул правду, про драку, умолчав только о девушке, и уже в процессе рассказа постарался как-то обойти, с кем, собственно, дрался: вдруг стал понимать, что, если на корпоративе избили каких-то шишек, слух об этом скоро поползёт по городу, и тогда-то Тёмыч свяжет концы с концами. Оправдываться перед ментами Роме совершенно не хотелось. Вот они точно ему не поверят.

Впрочем, не верил и Тёмыч.

– Жук ты, Ромчик. Умудрился бухнуть на халяву и меня не позвал. А ещё друг, – сказал он осуждающе. Особенно обиженным Тёмыч не выглядел, но нудеть собирался теперь весь день. Если не всю неделю. И ещё будет заставлять всё делать, что самому влом, и напоминать «Ёлочку». Рома хорошо изучил капризный Тёмычев характер. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Он даже отвечать больше не стал.

– Лан, делать что надо?

– Вроде пока нет, – сказал Тёмыч, оглядев операторскую и бросив взгляд на пустую сцену. – А ты что, свалить собрался?

– Театр у меня.

– Какой ещё театр? – бросил Тёмыч в спину, как будто пытался задержать.

– Народный. Итилитский, – сказал Рома и вышел.

Он, собственно, и пришёл потому, что вспомнил про Любовь Петровну. Про то, что сегодня воскресенье, а значит, театр. Ещё вечером у него должно быть кино, но это почему-то его меньше тревожило. А вот неспокойная перед Любовью Петровной совесть напоминала о себе.

Подходя, ещё с лестницы услышал крики из-за стеклянной двери музея. На репетицию было не похоже. Даже если бы Любовь Петровна напрочь не поняла его текст – на что Рома всё ещё продолжал надеяться, – она бы не решилась ставить такие эмоциональные сцены.

Подошёл ближе, послушал. И сразу всё понял: ссорилась Любовь Петровна со своим Митей. Ссорилась прилюдно, что было особенно неприятно и стыдно. Рома почувствовал, как краснеет за неё. Первым порывом было уйти, но он его подавил. Послушал немного и вошёл.