Ведьма

– Батюшка Владислав Радомирович, – заблажил с порога словник, но уставился на коричневый плащ, даже рот от удивления приоткрыл.

– Уехал Конрад, и мы с Игором в путь пускаемся. И если ты так раскричался, верно, случилось что-то страшное, раз ты явился сам, едва не налетел на меня, Игора не боишься, и даже сам просишь остановить моего книжника? Так что там?

Старый словник, опомнившись, бухнулся в ноги, стащив шапку с плешивой головы.

– Помилуй, господин Владислав Радоми…

– Скорее говори. Хорош же ты, батюшка, валяться. Вон как наловчился, пока таскал по княжествам свой шатер. Только сейчас брось! Ты башенный при мне, на жалованье, на гербе, а в пыли валяешься, как пес. Хватит трястись! Игор, подними его.

Великан поднял словника на ноги, но тот упал снова, вытянув вперед ладони.

– Землицей прошу, ежели ты в нее веруешь, вороти Конрада. Беда там. Кровь, много крови!

– Этак и я предсказывать могу, словник Болеслав из Моховиц, – рыкнул на него князь. – Ткни пальцем в небо, дырка будет, ветер дунет. По делу говори, если есть чего.

Владислав говорил сухо, сердито, но хватило легкого кивка хозяина, чтобы Игор выскользнул за дверь – вернуть с дороги книжника.

– Убийцы в лесу караулят. Ждут Конрада. Монеты во рту. Золото, – захрипел словник. С трудом шло на язык недавнее предвидение, не хотело выговариваться.

– Маги? Вольные из лесного города? Наемные?

– Да почем я знаю, батюшка Владислав Радомирович.

Владислав нахмурился, переплел пальцы. Взгляд словника затуманился, рот приоткрылся, словно ждал старик, что князь, словно малому дитяте, в рот ему ложку каши заправит. Влад осторожно, едва касаясь мыслями рваного края видения, потянулся к ближним воспоминаниям старика. Вызвал звенящую ниточку, на которой повисли, налились кровью капельки. Лики все чужие, незнакомые. В какой-то момент даже привиделся высокий кто-то, словно бы Игор – длинные белые патлы, глаза зеленые. И верно, золотая монета торчит у каждого между губ – насмешлив словничий дар, ничего впрямую не скажет.

– Значит, заплатил кто-то за моего Конрада. Даже не за него, за то, что он может знать и рассказать. Плохо дело…

Владислав, сосредоточив взор на переносице старого проныры, потянул снова, попытался ухватить и вытравить на свет земной ниточку, что вела к заказчику. Каждое мгновение ожидая, что вот-вот явит свой цветноглазый лик Безносая, погрозит – ай, Владек, не мани учителя, сам придет, – тянул, тянул… И выскочила жемчужинка – зеркальце маленькое, едва увидишь, что в нем, а все-таки разглядел Чернский князь довольную ухмылку соседа Милоша.

– Вот, значит, как ты, княже, решил, – скривился Владислав. Выпустил леску, снял заклятье, позволив змейкам, что шныряли для него в памяти старика, нырнуть в земляной пол.

«Видно, все к одному, – подумал он невесело. – Нужно ехать в Бялое, а то пролезет Милош в голову к Якубу, начнет воду мутить. Да и вряд ли он стал бы так рисковать, на Конрада замахиваться, если б не чувствовал за собой поддержки других князей. Да только можно бы пользу с потехой сопрячь, поучить немного князя Милоша и его разбойничков. Решили, что раз скоро стану отцом, так можно Черну без рукавицы взять?»

Мысли невольно вернулись к супружнице. Недолго тешился Владислав победой над Казимиром Бяломястовским, радовался, как ловко отомстил Казику – дочерью за мать. Только матери и отца не вернуть, и уж он не двенадцатилетний недоросль Владек, а Кровавый Чернец, и с постылой бабой ему теперь век доживать. Сладкой казалась месть, а теперь навязла в зубах хуже сосновой смолы.

Не хотела его видеть, по счастью, Эльжбета, пряталась в тереме. И Владислав жене не докучал. Пусть ее. Дитя заклятьями он оградил так, что, кто бы ни попытался повредить чернской княгине – раскается, коли жив останется. Тоскует баба по своему полюбовнику – пускай тоскует. Родит сына, на руки кормилице отдаст – и чернский князь сам супругу в Дальнюю Гать отвезет да на порог Войцеху поставит, разрежет белую ленту в знак того, что не надобна ему жена. А если заартачится дальнегатчинец, не захочет взять бабу, которую муж со двора согнал, ленту оборвав, так и на приданое бывшей княгине он не поскупится. Есть свой золотой вес и у гордости гатчинской, и у бяломястовской обиды.

От гнева на самого себя, что связал по рукам из глупой мести себя с дочерью предателя Казика, Владислав сжал кулаки, стиснул зубы. Хватить бы хоть по затылку ладонью старого пройдоху Болеслава из Моховиц… Да легче не станет. Себя впору по лбу стучать.

Так и просились руки – то ли посох переломить, то ли хребет кому. Можно было подняться наверх да отвести душу, побранившись с тещей, но и Агата в последние дни стала словно бы покладистей и спокойней, а как узнала о смерти мужа – и вовсе тише стоячей воды, глаз не поднимает, только «да, князь-батюшка» да «нет, Владислав Радомирович». Даже к сыну на земное признанье ехать не желает. Дочка, верно, ближе к сердцу.