Ведьма

Увидев на мгновение свет, проникшись на мгновение надеждой, она, лишившись их, впала в глубокое отчаяние. Язва зажила, и силы ее окрепли. Ее охватило страстное желание умереть. Она глотала паутину, ее рвало, но она не умерла. Она глотала толченое стекло. Все напрасно.

Найдя режущее железо, она пыталась перерезать себе горло, но не смогла, потом выбрала мягкое место, живот, и вонзила железо в свои внутренности. В продолжение четырех часов она возилась с железом, обливаясь кровью.

Ничего не выходило. И эта рана скоро зажила. Жизнь, которую она так ненавидела, вспыхивала в ней с новою силой. Смерть сердца не повлекла за собой смерти тела.

Она вновь становилась женщиной — и увы! — все еще соблазнительной, искушением для ее тюремщиков, зверских слуг епископа. Несмотря на ужас места, на вонь, на жалкое состояние несчастной, они приходили к ней, приходили издеваться, считая себя вправе делать что угодно с ведьмой. Ангел помог ей, утверждала она. Но если она защищалась от людей и крыс, то защититься от себя она не смогла.

Тюрьма принижает дух. Она грезила о дьяволе, приглашала его прийти, умоляла вновь дать ей те острые и постыдные наслаждения, которыми он раздирал ее сердце в Лувье. А он не приходил. Сила сновидений иссякла в ней, чувства ее извратились и — потухли. Тем горячее возвращалась она к мысли о самоубийстве. Один из тюремщиков дал ей снадобье против крыс. Она хотела съесть его — ангел (а может быть, дьявол) удержал ее, чтобы сохранить ее для преступления.

И впав в жалкое состояние, в бездну низости и раболепства, она подписывалась под бесконечным списком не совершенных ею преступлений. Стоило ли ее сжечь? Многие уже отказывались от этой мысли. Один только ее неумолимый исповедник продолжал лелеять эту мечту. Он предложил деньги одному колдуну из Эвре, сидевшему в тюрьме, если тот даст такие показания, которые осудят Мадлену к костру.

Отныне ею можно было воспользоваться для другой цели, сделать из нее лжесвидетельницу, орудие клеветы. Каждый раз, когда хотели погубить человека, ее волокли в Лувье, в Эвре. Мадлена стала проклятой тенью, мертвой, жившей только для того, чтобы убивать других. Так, к ней привели бедного человека по имени Дюваль, чтобы убить его ее языком. Исповедник подсказывал ей, она послушно повторяла. Он сказал ей, по каким признакам она может узнать Дюваля, которого никогда не видала. И она в самом деле узнала его и заявила, что видела его на шабаше. Этих ее слов было достаточно, и его сожгли.

Она признается в этом страшном преступлении и содрогается при мысли, что ответит за него перед Богом. Теперь она вызывала такое презрение, что ее даже не находили нужным охранять. Двери тюрьмы оставались настежь раскрытыми. Иногда ключи от них были у нее.

Куда бы она пошла, став предметом ужаса? Мир не принял бы ее, изверг бы из себя. Единственным ее миром была тюремная яма.

* * *

Среди анархии, воцарившейся при Мазарини и его доброй даме, парламенты оставались единственными носителями авторитета. Руанский парламент, до той поры наиболее расположенный к духовенству, и тот возмутился дерзостью, с которой оно действовало, царило, сжигало. Простым решением епископа труп Пикара был вырыт и брошен на живодерню. Теперь обратились к викарию Булле и привлекли его к ответственности. Выслушав жалобу родственников Пикара, парламент присудил епископу Эвре снова похоронить его на свой счет в могиле в Лудене. Потом парламент вызвал Булле, начал процесс против него и по этому случаю извлек наконец несчастную Мадлену из ее тюрьмы и взял и ее с собой в Руан.

Боялись, что парламент призовет также хирурга Ивелена и судью, изобличившего обман монахинь. Поспешили в Париж. Плут Мазарини оказал покровительство плутам. Дело было передано королевскому совету, судилищу снисходительному, у которого не было ни глаз, ни ушей, обязанность которого заключалась в том, чтобы хоронить, тушить, предавать забвению все дела.

В то же самое время приторно добрые священники утешали в руанской тюрьме Мадлену, исповедали ее, наложив на нее в виде епитимьи обязанность просить прощения у ее преследовательниц, у монахинь Лувье. Что бы ни случилось впредь, связанную таким образом Мадлену уже нельзя было заставить свидетельствовать против них. Духовенство торжествовало. Капуцин Эспри де Бороже, один из плутов-заклинателей, воспел это торжество в книге «Piete affligee», смехотворном памятнике глупости, где он обвиняет, сам того не замечая, тех, кого хочет защитить.