Ведьмачьи легенды

Нам о девках лесных рассказали, которых ни в коем случае нельзя окликать, даже если они прямо через пост идти будут; о «живых тенях» и о том, что они боятся стали и железа и поэтому в них стрелять бессмысленно, а нужно бить штыком; о громадных ядовитых лягушках, которые могут одним ударом когтистой лапы распороть живот зазевавшемуся часовому... Много чего ещё рассказали. Не офицеры, нет, те говорили о боеготовности, о политической обстановке. О всяких невероятностях рассказывали свои ребята — солдаты и сержанты срочной службы. Ясное дело, что большинство из них всех этих тварей не видели, понятно, что и им обо всём этом поведали такие же солдаты, но помнить об этом было нужно. Правильно было помнить. Потому что...

 Вот, к примеру, когда на меня из-за дерева вдруг двинулся высокий тёмный силуэт, чёрная фигура, лишь отдалённо похожая на человека, я не заорал на русском и польском «Стой, кто идёт!» и «Стой, стрелять буду!»... Я ткнул в этот силуэт штыком и не почувствовал сопротивления. Почти не почувствовал. Вот как если бы я этим самым штыком паутину рвал. Треск? Хруст? Шорох? А чёрт его знает, как это назвать. Беззвучный звук?

Тень дёрнулась, осела на землю, растеклась лужицей и исчезла. А я стоял над ней и трясся от... от страха? От неожиданности? Штык был чистым, но я его несколько раз всё равно воткнул в землю. А потом в караульном помещении ещё зачем-то вымыл под краном. Парням, естественно, рассказал, они долго матерились, но на пост всё равно часовые шли, и я выходил в положенное время... А через неделю — снова стал подрёмывать на посту, честно полагая, что проверяющий — существо гораздо более опасное, чем призрак.

Ну устроены у человека так мозги. Ну не можем мы долго бояться. Даже когда отправили Серёгу Никонова домой в цинковом гробу... Он не ответил на вызов по телефону, начальник караула прибежал на пост, а Серёга сидит на земле, прислонившись спиной к дереву, автомат на коленях, на лице — улыбка. На мёртвом лице.

Потом нам сказали, что сердце, что была у него острая сердечная недостаточность, мог в любой момент умереть. Кто-то поверил. Кто-то... Я, например, до сих пор думаю, что он просто не заметил приближения «живой тени». Проспал.

Тринадцатого декабря восемьдесят первого года я был дневальным.

Заступил в четыре часа утра. Это было воскресенье, подъём — в семь часов утра вместо шести, как в будни. Но в пять часов в роту стали приходить офицеры — с кобурами, с оружием. Что-то такое повисло в воздухе, напряжение, что ли... То есть ничего вроде не произошло, никто ничего такого не сказал, но ясно, что вот сейчас, через минуту, через секунду...

Приказали поднять роту, я крикнул: «Подъём, строиться в коридоре!» Командир роты остановился перед строем и задумался. А у меня в голове вдруг прозвучало: «Товарищи! За последние сутки обстановка в Польской Народной Республике резко обострилась»... Бывает у меня такое, вроде как дар предсказания включается. Шестое чувство. Например, я на посту просыпался за десять минут до появления проверяющего. Вот словно что-то меня толкало. Так и в то утро.

Только я проговорил про себя эту фразу, как ротный начал: «Товарищи, обстановка в Польской Народной Республике...» и так далее. Только закончил он её словами «введено военное положение».

Тринадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят первого года мы решили, что попали на войну.

Это ж понятно, если революция и всё такое, то по нам должны стрелять. Мы же оккупанты. Мне, например, об этом несколько раз говорили поляки на улице. Оккупант, проваливай домой.

Не все говорили. Нет, конечно, не все. Некоторые подходили просто потрепаться, некоторые хотели купить сигарет — с куревом у поляков было совсем плохо. Когда мы в патруле стояли возле музея боевой славы Северной группы войск, мамаши подходили, спрашивали: можно их детям по боевой технике полазить. Конечно, можно. Пусть лазят, что они могут танку сделать или пушкам?

Один раз ко мне подошёл поляк и сказал, что завтра должно что-то случиться, что будет плохо. Но ничего такого назавтра не произошло. Но он ведь на самом деле хотел предупредить, ведь так?

Поляки в нас не стреляли. Может, где и было, нам не говорили, а слухам верить... Но у нас — не стреляли. Не хотели рисковать. По их польскому телевидению крутили хронику о событиях в Венгрии в пятьдесят восьмом. Правильно делали, наверное, что крутили. Когда видишь, что пули из крупнокалиберного пулемёта творят со стенами жилого дома, когда смотришь на то, как танк давит машины на улице, а кого-то — то ли раненого, то ли убитого быстренько поволокли за угол — тут призадумаешься. Точно — призадумаешься.

Друг в друга — ещё можно, а в советских солдат... И нам объяснили командиры — не лезть. Дерутся, бьются, стреляют — не лезть. Они там, мы тут...

К тому же — оккупанты.

Нет, я много чего мог сказать по этому поводу той девчонке, которая мне первая про оккупантов заявила. Мог ей и про шестьсот тысяч наших, которые погибли в Польше во Второй мировой, и про то, что мы-то в их дела не лезем... Только от этого ничего не изменилось бы.