Ведьмин коготь

– Как погляжу, вы по-мордовски свободно знаете, – с уважением взглянул на крестьянина мой отец. – И обычаи их вам известны…

– Да как не знать, жизнь среди этого народа прожита, – усмехнулся тот и тотчас поднялся: – А теперь, коли хочешь, барышня, я баньку для тебя стоплю. Первое дело, чтобы наговор поскорей смыть – в баньке попариться!

Надя смотрела растерянно, однако тут отец взял дело в свои руки.

– Думаю, – сказал решительно, – что нам всем банька не повредит. Ведь если будет на то Божья воля, не завтра, так послезавтра окажемся в Сарове, а праведному старцу надо чистыми поклониться – и духом, и телом.

– Верно говорите! – воскликнул хозяин и захлопотал, засуетился, подался во двор – нагребать дрова из поленницы.

Отец, который, видимо, рад был поразмяться, пошел ему помогать, матушка моя все еще дремала, хозяйка колготилась на кухне, а мы с Надей в горнице остались вдвоем. Она посидела, склонив усталое, измученное лицо, а потом и прилегла прямо на голой лавке, а я подумала, какой же и впрямь мудрый человек наш хозяин: увел разговор в сторону, пока никто не спросил, как же он, такой знаток местного наречия, не знает, что такое калмоланго… ведь именно это слово бросил Абрамец на прощанье! Кладбище!

«Калмазырьсэ ансяк вармаська лайши», – вспомнились мне слова Абрамца. На погосте только ветер причитает…

Меня затрясло: если это и впрямь порча или наговор, неужто Надя и другой ночью отправится к своему страшному полюбовнику? Или банька все-таки поможет?

Я была рада, что Надя задремала, что молчит. Было страшно оставаться с ней наедине, было страшно того, о чем я могу, не удержавшись, ее спросить, а она, не удержавшись, может мне поведать.

Но обошлось: в баньке нам помогала хозяйка, столь же добросердечная, как ее муж. Она принесла веники – березовые, однако они оказались настолько колючими, что и я почувствовала это своими онемелыми конечностями и залежавшимся телом, а Надя даже заплакала от боли. Хозяйка сказала, что в веники она подвязала чертополох, который, как ни странно, называется здесь мордвинником и считается среди русских людей непревзойденным средством от мордовской порчи. Ну, мы повизжали, поохали, но видно было, что после омовения Наде полегчало. Я стыдилась смотреть на нее, потому что не могла забыть то, что видела, или то, что привиделось мне ночью, а в ушах все звучали их с Абрамцом стоны и его властный голос: «У нас будет сын! Мы назовем его Изниця – победитель!»

А вдруг Надя зачала ребенка от этой встречи? Выполнит ли она волю Абрамца, назовет ли сына этим страшным именем? Или солжет Степану, что носит его ребенка, а окрестят его Виктором? Ведь это тоже значит – победитель?..

Я и верила тому, что видела, и не верила, но знала одно: Надя от меня ни слова об этом не услышит. Она попалась в лапы Абрамца из-за меня. Из-за того, что поехала в Саров со мной. Я пострадала на ее свадьбе – она пострадала в нашем общем пути… Ах, как крепко все связано, как тесно все сомкнуто в жизни и как же глубоко сплетены корни настоящего и будущего в толщах прошлого!

Когда наступила ночь, не знаю, сомкнул ли кто-то в доме глаза – я, во всяком случае, не спала и все время чувствовала рядом с собой Надю. Она тоже лежала без сна, но даже когда неведомый колокол гулко и страшно пробил полночь, а луна заглянула в окно, моя подруга не шелохнулась, не пошла на новое свидание к Абрамцу.

Наконец луна зашла за облака, закричали один за другим петухи, и только тогда я задремала, зная, что моя подруга никуда не уходит, что полночную, кладбищенскую, страшную порчу, наведенную на нее Абрамцом, ее мы смыли простой русской баней и отогнали вениками с мордвинником.

На следующее утро мы тронулись в путь и наконец оказались в Сарове.

(Страница вырвана)

Сырьжакенже, наши дни

– О, Саша-Николаша! – радостно воскликнул Гарька. – Какими судьбами? А я думал, ты как убег от Чипани, так и дорогу назад забыл. Давай сюда, у меня пеньковка приспела, отдегур… дегрусти… это, короче, снимем пробу!

– Я не один, – буркнул Трапезников.

– А давай и товаришша, и товаришшу нальем! – залихватски махнул Гарька рукой с зажатым в ней стаканом, через край которого плеснулось что-то мутное, желто-зеленое. Пеньковка, знать. Знать бы еще, что это за штука!

– Сейчас! – пообещал Трапезников, спрыгнул назад, во двор, подхватил Женю, забросил ее на забор, вскочил верхом сам, помог ей сесть, спрыгнул и принял ее сверху.

Невозможно было выпустить ее из объятий, он и не выпускал, мгновенно забыв про Гарьку, про Верьгиза, про Валентину и Назарова – про все на свете. Странное было такое ощущение – словно он уже не раз держал ее вот так, и прижимал к себе, и кружил, и она хохотала, закинув голову, а потом вдруг начинала торопливо шептать:

– Саша, пусти, люди смотрят! – но не делала попытки высвободиться, а только смотрела сверху сверкающими от любви глазами, и ее тяжелые юбки, разлетаясь, били его по ногам.

Что это в голову лезет, интересно? Какие юбки, какая любовь?..

Где они вообще?!

Трапезников очнулся.