Ведьмин век

— Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу всех ведьм? А действующих придется… я не знаю, отстреливать, что ли… И тебя, между прочим, придется посадить за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть и в тебе тоже… Зараза. Зар-раза… Ищи, Ивга. Ищи матку…

— Не волнуйтесь, — сказала Ивга неожиданно для себя.

И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:

— Чего?!

— Успокойтесь. Истерикой делу не поможешь, так ведь? А у меня от вас очень голова болит. И у нее, — она указала на ведьму, — тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.

Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах — по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы.

— Спасибо, — сказал Клавдий глухо. — Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать.

Он взял из рук допрашиваемой смятый клетчатый платок и тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы.

х х х

Допрос закончился под утро; Ивга чувствовала себя, как после купания в канализационном стоке.

Молодая ведьма была охвачена страстями. Человеческие побуждения представлялись ей теплым месивом, вроде той жижи, что поднимается после дождя на дне заброшенных строительных ям; Ивге являлись, почему-то в черно-белом свете, картины многочисленных людских сборищ — сплетение запахов, звуков, рваная сеть голосов. Извиваясь от напряжения, Ивга накрывала толпу собственными невидимыми ладонями — и чувствовала, как щекочут кожу заметавшиеся в ужасе комочки. Чуть сжимала пальцы — и отпускала снова, и еле удерживалась, чтобы не сжать совсем, и в этом балансировании на грани экстаза находила величайшее удовольствие…

А потом все закончилось. Теперь она была ребенком — вернее, одновременно несколькими детьми. Девочкой в белом бальном платьице, стоящей посреди пустого зала; голым младенцем в кромешной темноте огромной комнаты и продрогшим до костей подростком в мокрой насквозь одежде. И еще кем-то, и, кажется, еще… Девочка шла, осторожно переставляя ноги в тесных туфельках, шла, вслушиваясь в тишину, напряженно ожидая чьего-то зова; младенец упорно полз по холодному и гладкому полу, ощущая впереди источник тепла, а подросток брел по колено в воде, ожидая увидеть, наконец, проблеск света…

Ивга заплакала от тоски. Так мучительно и неправдоподобно долго тянулось ожидание.

А потом восторг взорвался внутри нее, как взрывается петарда. Так, что посыпались искры из глаз.

Девочка в бальном зале содрогнулась от предчувствия. Сейчас она услышит родной голос — и, захлебываясь смехом, кинется навстречу. Младенец радостно закричал — сейчас он уткнется в необъятную горячую грудь, полную вкусного молока. Отчаявшийся подросток зажмурился, потому что секунду спустя он разглядит, наконец, далекий факел, отбрасывающий желтые блики на маслянистую поверхность вечной воды…

Ивга рванулась, пытаясь ускользнуть из мира допрашиваемой ведьмы — но предчувствие абсолютного счастья, овладевшее в эту минуту девочкой, младенцем и подростком, лишило ее воли. Абсолютного счастья не бывает — не бывает вне этого мира, зачем же бежать, если можно задержаться, остаться хоть на миг… дождаться…

И она расслабилась, готовая отдать себя миру ведьмы — однако некто, все это время ожидавший снаружи, рывком выдернул ее в ее собственный, всеми ветрами продуваемый мир.

х х х

«Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно… Я прирожден к нему, как никто другой. Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе мир захлебнется в нечистотах…

Который день меня преследует запах дыма. Запах разгорающихся дров…

Я совершил куплю дома в предместье. Хлопотно и накладно, однако же луг и озеро, возможно, я стану разводить карпов и возделывать лилии. Возможно, мне пора на покой, в окружение пчел, гудящих над соцветиями…

…ибо я, и только я, отвечу за свои деяния перед небесным престолом… И проклятья сударынь моих ведьм, лежащие на мне коростой, вменятся в заслугу мне — либо в провинность…»

Казалось, что Дворец Инквизиции пуст. Пять часов утра напоминали о себе жиденьким рассветом за высокими решетчатыми окнами; дремал в своей железной сетке лифт, а на перилах дымной, навеки прокуренной лестничной площадки серым снегом лежал остывший сигаретный пепел.