Ведьмино яблоко раздора

С годами дед Лесас стал невыносимо сентиментальным. Приходилось выслушивать истории из его далекого прошлого, которое он помнил во всех подробностях. Эти подробности и утомляли. Какой интерес может вызвать трещина на крынке с молоком, которая, по описанию деда, «паутинкой спускалась с горлышка и терялась где-то под ручкой»? Или театральная программка с зачеркнутой от руки фамилией одной актрисы и написанной другой?

– Это был ее дебют. Грета Стриж – юная, гибкая, очаровательная! Коротко стриженные курчавые волосы, игривые раскосые глаза под прямыми стрелами бровей, ярко напомаженные малиновые губы, обворожительная ямочка на подбородке – Грета больше походила на сорванца, чем на актрису. Если бы божественная Алла Демьянова не сломала ногу, Грета не вышла бы на сцену вместо нее. Эта девочка тогда была еще студенткой театрального училища, и ей никто не давал серьезных ролей, а тут сама судьба распорядилась, чтобы она сыграла Офелию. В молодости я был дерзким и после спектакля осмелился проникнуть за кулисы с букетом нарциссов. Куда идти, я не знал, и сунулся в первую попавшуюся дверь, которая оказалась костюмерной. Оттуда я моментально был вышвырнут разгневанной костюмершей. Мне повезло на третий раз. Уверенный, что меня вот-вот выставят из храма Мельпомены, я приоткрыл дверку – и обомлел. Обнаженные плечи, милейшая родинка на левой лопатке, тонкий стан, гибкие руки. Грета услышала, как я вошел, обернулась, окинула меня насмешливым взглядом, от которого я чуть не провалился на месте, и как ни в чем не бывало продолжила свое занятие – надевать платье.

– Застегни! – приказала она.

Походкой разбуженного среди зимы медведя я приблизился и непослушными пальцами прикоснулся к лентам на спине ее платья. И какой бездарный модельер додумался сшить сценический костюм со шнуровкой! Это же повеситься можно, пока его зашнуруешь! У меня, конечно же, ничего не получилось. Думаю, если бы я был чемпионом мира по шнурованию женских платьев, я все равно не справился бы. Мои ладони предательски вспотели, и в голове не осталось ни единой мысли. А ведь когда я к ней шел, я заготовил целую речь. Не дождавшись помощи, Грета рассмеялась своим ангельским смехом. Изогнувшись, как кошка, она ловко справилась с лентами. А я стоял и глазел на нее как идиот.

– Как тебя зовут, друг любезный? – спросила она.

– Александр, – заикаясь, ответил я.

– Чего ты хотел, Александр?

Грета пододвинулась ко мне совсем близко, так что я почувствовал ее дыхание. Ее алые губы оказались совсем рядом с моими, и мне показалось, что все происходит в каком-то сказочном сне, потому что наяву такого быть никак не могло!

Смеясь, Грета отстранилась и повторила вопрос:

– Так чего ты хотел, дружочек?

– Автограф, – промямлил я, протягивая программку.

Она прислонила эту программку к своим губам и оставила на ней след помады.

– А теперь вон отсюда! – скомандовала Грета, и я не посмел больше задержаться ни на минуту.

Я любовался этим малиновым следом, целовал его, представляя пухлые губки Греты. Да, да, я был именно тем словом, которое тебе сейчас пришло на ум.

И вот я эту программку потерял. Эх, как же я о ней жалел! Теперь уже не жалею, клочок бумаги – он и есть клочок бумаги, а тогда, когда я был молодым и влюбленным, я за него был готов жизнь отдать. Потом началась война. Она, проклятая, быстро меня отрезвила и заставила повзрослеть. Но она же еще раз свела меня с ней, с Гретой Стриж.

Наш самолет сбили над Алуштой, двигатель не задело, поэтому он сразу не упал, и пилот сумел его посадить на виноградное поле. Пилот уцелел, а меня ранило в плечо. Рана – царапина, пустяк, и с этим пустяком меня отправили в госпиталь. Скучное это занятие, скажу я тебе. Скучное и скверное. Вокруг боль и немощь, товарищи в агонии, сестрички – совсем девчонки, ночей не спят – в палатах дежурят, на фронте суровые бои, а ты лежишь почти здоровый, и от этого тебе становится совестно. Никто и полусловом не упрекает, а все равно совестно. Думаешь, уж лучше бы упрекали, так, может быть, быстрее выписали бы. Но нет – лежи, долечивайся до полного выздоровления, бока отлеживай. Госпиталь был там же, в Крыму. Море, солнце, кипарисы – курорт, одним словом. Ребята из моей эскадрильи каждый день в небе гибли, а я на курорте прохлаждался. Больше всего я тогда думал о том, как я им в глаза смотреть буду, когда вернусь в строй.

Сдружился я в госпитале с одним парнишкой, Федором. Федька был молоденьким, младше меня, и уже с двумя медалями на груди. Он, как и я, был нетяжелым. Мы с ним – два сорванца, даром, что вояки, а все равно пацаны пацанами – лазали по горам, всюду нам было интересно носы свои сунуть. Из госпиталя отлучаться, конечно же, было нельзя, но мы утекали по-тихому ночью, сторонкой через лесок. Сестрички были хорошие, особенно Анечка. Ругала нас, но не по-настоящему, только для виду бровки хмурила, но врачу никогда не выдавала.