Ведьмины тропы

Лицо ее потяжелело, покрылось темными пятнами, стан утратил былую гибкость и красоту, но во взоре светилась тихая радость. Евфимия щедро делилась ею со всем миром, Степану тут же захотелось сказать ей что-то доброе. Да только не привык.

– Как сынок твой поживает? – придумал он что-то вразумительное, и братнина жена долго говорила про сынка Мишеньку, про дочку-золотинушку. А в утробе ее сидел еще один отпрыск рода Строгановых.

Евфимия не расспрашивала его про семью – не зря то письмецо корябала. Степан, оборвав наконец милые, но малонужные ему родственные разговоры, испросил дозволения зайти к той, что его не ждала.

Евфимия скрылась в покоях и тотчас же вышла. На лице ее увидал: Мария Михайловна, жена Максима Яковлевича Строганова, вымеска видеть не желает.

– А ты скажи, очень надобно увидеть. Не со злом я пришел, со склоненной главой. Такое услышит, пустит, – сказал он, и Евфимия, чуть замешкавшись – кто же не убоится гневливой свекрови? – вновь ушла в горницу.

Задержалась дольше прежнего, вселила надежду.

– Иди.

Степан наконец попал к той, которую так долго ненавидел.

Она сгорбилась у стола, под иконами. Седые брови, надменное лицо стало скорее печальным, глаза устало моргали. Он, не спрашивая разрешения, сел напротив нее. И какое-то время оба глядели на пламя свечи.

– Что надобно? – наконец вымолвила она, и даже голос стал иным, без прежней силы.

– Поблагодарить пришел. Ежели бы не ты, не узнал бы про… – Он хотел сказать: Аксинью, но не решился. Неясная робость все ж оставалась памятью о прошлом, когда пороли его розгами да кололи словами.

– А, ты о том… Полно, не нужно благодарностей. Сказала Евфимии письмецо написать. Не для тебя старалась.

Марья Михайловна подняла взгляд, и Степан увидел, как красны ее глаза – глаза старухи, что проводит дни в рыданиях и сетованиях на судьбу. Хотел намекнуть, что понял ее тайный замысел: сообщила о бедствиях, свалившихся на голову Аксиньи Ветер, его ненаглядной знахарки, расстроила свадьбу с дочкой московского купца. А значит, навлекла на вымеска гнев отца и закрепила наследство за своими сыновьями. Ловка, хитроумна – того у старухи не отнять.

Но сейчас все упреки вылетели из его головы перед искренним горем матери.

– Он излечится. Мой братец сильный и смелый, – сказал Степан так просто и сердечно, словно говорил с другом.

Отец не молвил о том ни слова, не проронил ни слезы во вчерашнем разговоре, но хоромы в Сольвычегодске были погружены в скорбь: попрыгун Максимка, младший сын хозяина, упал с крыши. Что он там делал, озорник и затейник: то ли гнездо разорял, то ли возомнил себя птицей, то ли поспорил с кем-то из двоюродных братцев? Неведомо.

Упал он плашмя и не смог встать. С той поры прошло немало дней, и всякий из них отнимал надежду.

– Молись за братца, молись. И все твои пусть молятся, – попросила мачеха, словно признавая тем Аксинью, ее дочек и родственные связи мужниного вымеска с семейством Строгановых.

Марья Михайловна отвела его к больному братцу. Тот обнимал Степана слабыми руками, радовался привезенным из Москвы потешкам – зайцу да медведям, что плясали и размахивали лапами, улыбался сквозь боль и страх, рассказывал про жеребца, батюшкин подарок. Но, вернувшись на постоялый двор, Степан долго сидел, уставившись в стену. Он бы рад пролить слезы, да где ж их взять?

* * *

Степан уехал ранним утром, оставив отцу краткое послание: «Прощай, батюшка, сын твой скудоумный кланяется… Не поминай лихом. Хоромы оставлю, дела передам, а то, что скоплено мною, не трогай, Господом прошу».

Купив снедь и овса для лошадей у сонного лавочника, он оставил Сольвычегодск. С ним поехал верный Хмур, что не пожелал перейти на сытную службу к Максиму Яковлевичу, друг юности Михейка и еще шестеро казачков. Остальные усомнились в нем, туда им и дорога.

3. Черный крест

Голова легкая-легкая, точно одуванчик. Пальцы тонкие, прозрачные, пол плывет под ногами лодкой вертлявой по Усолке…

Аксинья разлепила глаза и усомнилась: жива ли. Но пред ней не было ангелов и райских кущ. О чем она? Ей после смерти в геенну огненну.

Но вокруг – та же сырая клетушка, вкопанная в землю. И на полу, кое-где укрытом волглыми стеблями овса, размотаны клубки, и колтуны шерстяные валяются в небрежении.

Она доползла до двери, увидела иссохший хлеб, воду, что-то бурое в миске. Отпила водицы, чуть погодя сгрызла хлеб и стала ждать.

Дурные мысли прогоняла, держала пред глазами лики святых и лица дочек своих. Молилась, просила о заступничестве и представляла Сусанну да Феодорушку здоровыми и веселыми.

Прошла ночь, день и еще одна ночь. За тонкими стенами люди хранили молчание – или куда-то исчезли. Знахарка пыталась понять, изыскать причину («Оставили скит? Померли?»), но голова звенела от голода.

Она толкнула дверь, та стукнула возмущенно и не поддалась. Толкнула вновь, подтащила лавку – откуда только силы взяла? – навалилась на нее всем тощим телом. Раз, другой, третий – и вышла на свет Божий.