Ведьмины тропы

Аксинья находила в себе силы похвалить девку, погладить по костлявой спине да оглянуться: не увидал бы кто. В обители ласки да теплые слова считались неподобающими.

Лишь появление стражников да редкие встречи с дотошным дьяком нарушали монотонное течение минут.

– Хочу исцелять. Да со словом Божиим, – однажды прошептала сестра Зоя ночью, когда все болезные затихли, а они, измученные долгим днем, сидели на жесткой лавке у входа в лекарню.

Аксинья услыхала в том намек: мол, ты, знахарка, со словом не Божьим, бесовским лечишь, но промолчала. Ей ли гневаться да имя свое защищать здесь, заточенной на поругание.

– Матушка Анастасия сказывала, что в Греции жила царица Зоя[69], исцеляла всех и в веках прославилась.

Меж дочкой ремесленника Зоей, что скоро примет постриг, и греческой царицей Зоей расстояние велико, мечты молодые, бурные, порой ведут не теми тропами. Аксинья ласково глядела на девку и вспоминала себя, свои юные годы. Думала ли Оксюша, что знахарство ее приведет в холодную обитель? Что травы пахучие лишат свободы и родных? Но о том молчала.

Зоя, вдоволь наговорившись о греческой царице, принималась рассказывать о родителях, что благословили ее на постриг и пожертвовали монастырю пять рублей, о старших сестрах.

– Отчего тебя ведьмой зовут? Одна из послушниц сказывала, что ты ее сглазила. Поглядела, да у нее брюховица тут же заболела.

– Всякое можно выдумать, да не от большого ума, – усмехнулась знахарка. – Моровая болезнь, скорбь нутряная, грыжа… А может, съела прокисшее, гнилое иль внутри черви поселились.

Она перечисляла хвори, точно не ведала: ежели верит человек в сглаз, колдовские дела, бесово семя, никто не переубедит его. И вовек он с тем останется.

Зоя не боялась спрашивать Аксинью про ее жизнь, про дочек и знахарство. Та сначала отделывалась парой слов, а потом, уразумев искреннюю расположенность милой девчушки, рассказала и про строптивую Сусанну, и про спокойную Феодорушку, и про то, как тяжко ей вдалеке от дочек, и про травы и снадобья.

Не говорила Аксинья только про Степана Строганова, про свое неправедное житье, про заговоры и тельце Лизаветиного сынка на ее руках.

Кто-то из хворых стонал, просил пить или жаловался: «Невмоготу мне», они подходили, успокаивали, читали молитвы, держали за руку, порой закрывали глаза тем, кто отмучился. Вновь возвращались к тихим своим разговорам, приюту спокойствия для души. И эти часы в предрассветной тьме были милы обеим.

* * *

Аксинью из темной кельи переселили в иное место. Теперь жила она в длинной, вытянувшейся, подобно старому корневищу, хоромине – палатах трудниц, как возвышенно именовали ее в монастыре. Малые окна, покатая крыша, лавки вдоль стен, волоковые оконца, печь, топившаяся по-черному, – сколочены были точь-в-точь как деревенские избы. Отличие было одно: длинная изба делилась на дюжину клетей, и в каждой жили послушницы, трудницы и сестра, что присматривала за ними.

Аксинью поселили вместе с юной Зоей. Та радовалась громко – к неудовольствию сестры Серафимы. «Ежели что худое труднице скажешь или искушать будешь младую душу, вмиг вернешься в темную келью», – пригрозила она. Аксинья о том и не думала, приходила к соломенной постели лишь глубокой ночью, чтобы с рассветом вернуться в лекарню.

Поток больных не иссякал. Трудницы, жившие при монастыре, отчего-то больше инокинь были подвержены хвори, словно Небеса испытывали их, насылая муки. В первые же седмицы они наполнили лекарню, и несдержанные голоса их звенели в ушах.

Сама Аксинья так и не подцепила пакость. Оттого ли, что и так много перенесла за последние месяцы? Или причина крылась в том, что дни, когда хворь гуляла по скиту, она провела взаперти, боролась с кашлем и жаром?

Избавлялись от хвори, покидали лекарню, но на смену им приходили новые. Изрыгали из себя смрадное месиво, бились в лихорадке, стонали, говорили в бреду то, о чем лучше бы смолчать.

– Боже, даруй прощение мне. Отпусти меня… – бормотала Вевея.

Аксинья вливала в уста ее настой и молилась – а боле ничего сделать было нельзя.

Потом Вевея говорила о другом: о Ванечке, о побеге… И Аксинья оборачивалась: вдруг ее услышат да передадут матушке Анастасии.

Вдалеке от обители, за кладбищем, во глубоком рву схоронили две дюжины несчастных. В обитель боле не приходили странницы и жаждущие благодати. Затворенные ворота ее с черным крестом посредине да заставы из служилых людей предупреждали: рядом смерть.

* * *

За эти пропитанные потом, страхом и нечистотами дни Аксинья лучше узнала сестер, коих хворь пощадила и оставила крепкими во благо страждущих.

Сестра Нина, ее ровесница, наверняка поражала красотой в молодости, а сейчас высохла, точно лесной цветок возле печи. Большие глаза ввалились, губы стали узкими и вечно пересыхали. Черница казалась злой, но всякий, обращавшийся к ней за помощью, был вознагражден. В начале моровой язвы матушка Анастасия, видя ее трудолюбие и рачительность, назначила сестру Нину казначеей[70].