Ведьмины тропы

После десяти ударов окровавленного Третьяка утащили в сарай. Боле судьба его Степана Строганова не волновала. Может, простил бы… Да Витька Кудымов все рассказал. Третьяк тащил мешок, а внутри что-то мычало. «Теленка везу», – сказал Кудымову. Тот, верный человек, не стал его слушать, полез в мешок, увидал сонную Феодорушку с кляпом во рту. Третьяка тут же схватили и посадили под замок.

В аду ему гореть!

Лукерье Степан разрешил остаться – при сынке. «Ты за грехи мужнины не в ответе», – повторял он ей. Ждал бабьих слез, утомительного раскаяния. Однако ж Лукерья ответила, что пойдет вслед за Силуяном, будет с мужем в горе да в радости.

– Онисим пусть останется здесь. Обогреешь, Степан Максимович?

И ему отчего-то захотелось ударить кнутом Лукерью. На глазах из трепетной голубки – помнил, как целовал в уста медовые на свадьбе, как трепыхалась, испуганная, – обратилась в кукушку, бабу, что готова бросить дитя ради портков.

– Выращу как своего сына, – сказал резко и велел выметаться вон, как только ее паскудный муж сможет идти.

* * *

Что-то нездешнее было в отце Еводе. То ли взгляд глубокий, то ли крест с яхонтом ярким, то ли привычка слишком высоко держать голову. Гордец.

Степан зашел в еловскую церквушку во время обедни. Люд засуетился, принялся кланяться, раболепно лепетать. Еще не ведали, что отныне у них не Степка в хозяевах, а сам Максим Яковлевич Строганов.

Поп службу продолжил, бровью не повел. Малая церквушка, бедная, а ишь как украшен алтарь… Мысли Степана были неподобающими, пакостными, и он вспомнил о ведьме, которую спрятали от него, и ухмылка тут же стерлась с лица.

Наконец служба подошла к концу. Алтарник, нескладный мужик, суетился возле алтаря. Всяк прикоснулся губами к распятию и руке отца Евода. И скоро церквушка опустела. Остался только алтарник, он медлил, глядел на отца Евода – точно сын, выпрашивающий дозволения побегать за околицей.

– Рад видеть тебя, Степан Максимович, в добром здравии. Слыхал, путь ты держал неблизкий…

– Где она?

То, что Степан не узнал у отца и матери, то, о чем не могли сказать свои люди, близкие к воеводе, то, о чем не ведал дьячок из губной избы, он намеревался выяснить здесь. Ой да непрост еловской батюшка! Поп – толоконный лоб. Знает, все знает.

– Иди, Семен, – величественно кивнул отец Евод алтарнику.

Тот обернулся, одарил взглядом, точно Строганов что-то украл с его двора.

– Иди, иди…

Священник молчал, тихонько перебирал четки и взирал так, словно пытался прочесть потаенное. Нашел дурака!

– Исповедаться тебе надобно. Много страстей томят душу твою, Степан Максимович.

– Где она?

– Сие не могу сообщить, – сказал отец Евод грустно. Еще бы слезу пустил.

– Отчего?

Схватить бы его за шею и трясти, трясти, пока наружу не вывалится и гордость его, и все тайны… С огнем играет!

Отец Евод погасил свечи, что стояли у входа, нарочно медленно, будто сонная муха. О Господи, дай терпения.

Вдруг Степан понял, что надобно ему сейчас говорить, какие слова проймут надутого, довольного собой захолустного батюшку и дадут ему ценные сведения. И он самолично прикрыл врата, приказав казачкам следить, чтобы мышь не проскочила.

* * *

Ежели кто сказал бы ему, наглому, довольному собою купцу, сыну именитого человека Строганова, что он на коленях будет молить плешивого батюшку еловской церкви, шептать исповедь ему, сердце открывать, долго бы хохотал и отправил на уд собачий.

Эх и играет с нами кто-то. На Руси зовут Богом, у басурман – Аллахом, у самоедов, юраков да иных лесных и степных народцев – богом Неба да Земли.

Есть сила, что заставляет вылезти из своей шкуры. Обратиться в полную противоположность и стать перекидышем[73]… А кто-то глядит на тебя да смеется: ишь как я тебе рога обломал да хвост подпалил.

Но не о том говорил сейчас Степан священнику. Озвучил бы ему – был бы еретиком назван да отправился в далекие топи…

– Стою перед тобой словно голый, словно Адам. Много я грехов сотворил. И во блуде жил с Аксиньей Ветер, мужней женкой. И людей убивал, за дело, да все ж…

Степан дышал тяжело, устал, точно с тремя ворогами бился. Глядя в мудрые глаза попа – черт бы его побрал! – все рассказал. Как женку в искушение ввел, как охотился за ней, прелюбодей, как руку потерял. Как устыдился, про голод в Еловой услышав, как решил дочку забрать у ведьмы, как блудил в Великий пост. Не кривил душой, не выдумывал оправданий… Давно не ходил Степан на исповедь, не верил он в это дело. С детства усвоил: ежели кто-то знает твои тайны, может навредить.

И про то рассказал, как стала Аксинья его воздухом. Про сватовство к девке глупой по отцову велению, про стыд и попойки… А поп кивал, перебирал четки, и легкая дымка окутывала Степана, словно шептала: «Прощен».

Долго говорил он с отцом Еводом, много горького услыхал, словно дитенку малому ему простые вещи втолковывал. И по сто поклонов каждый день, и пост блюсти три месяца (иль шесть?) – Степан и не запомнил.