Ведьмины тропы

– Ты за словами следи! – Степан толкнул деревянной рукой дядьку, а тот лишь загоготал. Крупный, в окладистой бороде проседь, а порой ведет себя точно отрок.

– Я слежу. – Дядька обернулся уже иным. Издевка читалась в его взгляде: мол, а что сейчас скажешь, родич?

– Мать моих детей.

– Дочек. Ежели бы сыновей…

Проклятый дядька! Всегда найдет чем уесть.

– Слушай, Степан Максимович. Люди мои выведали, ее готовят к постригу. Была ведьма – станет черницей. Чудны дела твои… – Андрей все ж оборвал себя и перекрестился.

– А что сделать-то?

– Супротив церкви не пойдешь. И воевода – тот знает все, его веление. И батюшка твой свое словцо сказал. Угомонись, Степка. Мой тебе совет: молодую бабу найди – и дело с концом. Ежели дочка москвича не по душе пришлась – не беда. Сколько их, девок-то! Глядишь, и сынки народятся.

Дядька что-то еще говорил маловразумительное, про первую и вторую жену, про глупцов и разум. А когда Степан все ж захотел ему врезать промеж глаз, сказал словцо «пищали». И враз в голову пришла мысль, от которой так и не смог избавиться.

Андрей Семенович рассказывал про дела строгановские, про доброту государя, что отписал добрый кус земли, про упрямца Максима Яковлевича, что вновь разругался с родичами, про хворого Максимку. А после, с хитрецой глядя на Степана, сказал непонятное: «Ох и баловень ты».

Кто ж за все сорок с гаком лет его баловал? Неведомо. И лишь несколько седмиц спустя под высоким тыном Степан понял, о чем говорил дядька.

* * *

– Держи, Оксюша, веретенце ровно. Да натягивай, гляди, нитка тебе сама подскажет. – Матушкин голос в ее голове порой скрашивал ее дни. Пальцы двигались быстрее, и стены клетушки расплывались пред глазами.

При обители держали несколько дюжин овец и баранов, да еще собирали мотки у крестьян соседних деревень. Аксинья за дни «моровой» свободы уразумела, что все они отданы были монастырю жалованной грамотой Михаила Федоровича. Черницы заняты были в поварне, свечном деле, иных богоугодных делах, трудницы и послушницы глядели за скотиной да огородом, а солекамская ведьма пряла шерсть, словно в том и было ее предназначение.

Она и не роптала.

От старух слыхала о той, что прядет в сырости и темноте. И длинные волосы ее распущены – не под платом темным, как у Аксиньи. И груди, напоившие досыта, висят до земли, а Аксиньины сохранили упругость. Да что с того?

Бросают кудель в колодец и просят ее о помощи, обереги ткут на девичьих рубахах. Опасливые зовут Параскевой Пятницей, а иные говорят настоящее имя[88]. Да не в монастыре.

Аксинья знала, что греховное в ней противится постригу. Волосы распустить и сбежать – то ли в сыру землю, то ли в лес утренний, то ли просочиться влагой через бревна.

Аксинья знала, что смиренное в ней молится Богоматери и просит ее заступничества. Глядит светлыми глазами Зои и повторяет: «Здесь травы растут высокие». Обращается к Сыну ее как не заслужившая милости и пишет по наущению матушки Анастасии письмецо Степану, отказывается от него и дочек. Сама с собою боролась, сама себя наказывала и пряла всю ночь. Словно ей дали выбор, что корябать на обрывке бумаги.

7. Непетое волосьё

В воскресный день работали куда меньше обычного, молились, ходили в церковь. Нютка прочитала положенное, исповедалась:

– Грешна. Объята гордыней, спорила с теткой. Стащила со стола три пряника, что предназначались гостям.

И отправилась к Улите-кружевнице.

Даже тетка Василиса закрывала глаза на ее самоволие. Не кричала боле на Нютку, только ворчала для виду: мол, лентяйка и ослушница. Самый скудоумный бы увидел, как изменилась Улита. Словно цветок раскрылся.

Она теперь отвечала на самые простенькие вопросы, что Нютка вытрясала из передника: «Как день провела? Отчего хмурая? Какую песню споем?» Глаза поднимала редко, с испугом, точно обжечься могла. Разрешала взять утирки с белой кипенью по краям, пару раз показала Нютке, как сплетать цветы, бабочек, птиц.

– Не смогу. Погляди, не выходит, – фыркнула Нютка, но все ж взяла палочки и мигом запутала все нити. Улита долго пыталась вернуть им прежний вид и опечалилась, несколько дней не отвечала Нютке, словно та виновата была в корявости своих пальцев.

А ночью к Нютке явилась мать, опутанная белыми кружевами, точно саваном, страшная, худая. Она силилась что-то сказать, но рот ее тоже был замотан. Потом дядька Митрофан взял ее за руку и повел куда-то. Нютка проснулась от своего крика и боялась сомкнуть глаза.

* * *

На Антония Громоносца[89] под молнии и ретивый дождь вернулся Митя. Дом загудел, словно радостный улей.

Не успел приехать – тут же откинул крышку сундука. А там обновы для Улиты – парча, шелка, сапожки на высоких каблуках.

– Внученька, ты поблагодари дядю Митрофана. Гляди, какое богатство, – пропела тетка Василиса.

Она протянула пухлую руку, чтобы подтолкнуть девицу поближе к дарителю. Да той и след простыл. Испугалась Улита суматохи да криков.