Ведьмины тропы

«Устюг Великий – народ в нем дикий», – слыхала Нютка поговорку. И местные тем гордились. Дикий не дикий, но здесь одной девке выходить на улицу было опасно. Могли ограбить, могли пристать с непристойными словесами. Одна из теткиных служанок пропала средь бела дня, а нашли ее на берегу Сухоны без одежи, а дальше говорили шепотом.

Чего у города было не отнять (здесь всякий бы согласился) – богатства золотокупольных храмов, мощи крепостных стен и башен. Нютка, хоть и держали ее в черном теле, бывала и в ближайших церквях: Рождества Христова, Никольской, Троицкой, Варваринской, гуляла в торговых рядах, глазела на суету владыкиного двора.

А сегодня выпало ей немалое счастье: с братцем Митей проехаться в расписной колымаге, да с ветерком. Красный сарафан, желтая душегрея, сирейский платок, бусы в три нити – Нютка ощутила себя дочкой Строганова, а не заморенной, безвестной служанкой в теткином доме.

– Сусанна, послушай меня, голубушка.

Ой неспроста братец позвал на прогулку. Нютка знала, что он сейчас скажет. В груди стучало часто-часто, и румянец заливал щеки, и шрам на правой щеке наливался багровым уродством. Да, жених Улиты испугался припадочной девки, сваты твердили: «Чур ее», не боясь гнева Митрофановых. Семейство их было влиятельным: Нератовы вели торговлю по сибирским городам да через Архангельск знались с немецкими купцами.

– Ты приглянулась ему, собой пригожа, бойкая. Про отца твоего сказывал, Степана Максимовича… Все как есть. – Митя боялся обидеть Нютку упоминаньем, что она нагуляна матерью.

– Руки моей просит? – не выдержала она долгих рассуждений братца.

– Нет. Но дело к тому идет.

– Пусть с батюшкой поговорит. Может, он кого получше мне приискал, – отнекивалась Нютка, а сама вспоминала серые глаза молодца и скрещивала два пальца за спиной. Не испугался щеки исполосованной, крупный да веселый – и тем уж мил.

На радостях братец купил ей два свертка корицы и аниса. Пресный теткин дом пах воском и старым деревом, Нютка тосковала без запахов, что щиплют язык. Весь вечер прижимала свертки к себе, вдыхала и грезила о будущем. А наутро Митя вновь уехал, оставив сестрицу в жабьем болоте.

Тетка больше не пускала ее к Улите, наказывала. Пуще прежнего заваливала работой, пороть стереглась: Строганов может и припомнить.

– Праведный труд всякой девке надобен. Иначе хозяйкой не стать, – любила поминать тетка, глядя на Нютку, подозрительно нюхала воздух, пропахший корицей из Митиных даров, и задумывала новую пакость.

Или то Нютке казалось?

8. Помять

Еремеевна беззлобно поругивала Онисима, сына Голубы. Неугомонный мальчонка заляпал тряпицы, что сушились посреди двора. Степан знал за бабами грех: как заведут бранную песню, так угомониться не могут.

– Нет ничего хуже бабы сердитой и сварливой[91]. Рот ей надобно закрыть, – поучал когда-то отец.

Но доброй Еремеевне рот бы не смог закрыть и сам черт. Ежели бы не она, Степан не совладал бы со всеми испытаниями, тяготами этого яростного лета. Сейчас он устроился за столом в холодных сенях, хлебал сытное варево, заправленное луком, и улыбался, слушая перебранку.

– Что ж за пакость в тебе живет? Онисим! – Старуха подцепила грязную рубаху и потянула на себя мальчонку.

– Не, – мотал тот головешкой, по всей видимости, споря со старухой. – Не пакость. Я хороший.

– Хороший? Обормот ты.

– Не бормот, – ощерил рот мальчишка.

Старуха шутя замахнулась на него. Онисим побежал, забавно перебирая кожаными башмаками, споткнулся, запутался в тряпицах, низверг на землю белые льняные утирки. Старуха вскрикнула, ругнула его безо всякой доброты, матерно, а мальчонка лишь обернулся и, не подумав собрать тряпицы, фыркнул и отбежал на расстояние достаточное, чтобы до него не дотянулась карающая рука.

– Совсем очумел, – жаловалась Еремеевна. – Третьего дня десять цыплят передавил, глаз теленку чуть не выбил. Что ж за горюшко?

Мальчонка только улыбался и глядел на них открыто, без всякого страха. Светлый вихор, добрые глаза, легкий нрав – всем походил он на своего отца в младые годы, и Степан невольно вздохнул. При живой матери остался Онисим сиротой, ему ли не знать, каково это…

– Иди сюда, – хлопнул он по коленке. – Онисим, иди-ка.

Сын Голубы поднял с земли какую-то ветку, чихнул и подбежал к Хозяину. Степан не удержался, пригладил его вихор, да тот его не послушался, упруго взметнулся вверх.

– Хорошо тебе живется? – спросил Степан, дожевав добрый ломоть черного хлеба. – Не обижают?

– А что ж плохого, Степан Максимович, – не сдержалась Еремеевна. – Говорю же, пакостит каждый божий день.

– Помолчи, – мягко сказал Степан, и старуха обиженно умолкла. – Лучше бы пожалела сироту, а не кричала, от того мало толку.

– Говори, Онисим, – повторил Степан. Не жалко времени на сына Голубы. Ежели что с ним случится, не простит себе.

Онисим принялся ломать ветку, кромсать ее на куски, точно в том был его ответ.

– Родителев нет, – сказал он тихонько.