Ведьмины тропы

Какой бес попутал, какая кикимора сбила с дороги, когда решил он продать мамотову кость архангелогородцу? Отец сказывал, и он накрепко запомнил ту присловицу:

– Богатый ум купит, убогий и свой бы продал, да не берут.

Викентий свой ум утопил.

После пяти чарок вина Степан уже не замечал гостей. Забыл он и про епитимью, наложенную еловским священником. Думал об одном: как вывести на ровную тропу жизнь да не оступиться. Знахарка, заточенная в обители среди черных птиц, глядела на него каждую ночь печальными глазами – он таких и не видал у нее. Радостные, злые, возмущенные, удивленные – за годы, что прожили вместе, видал всякое. А здесь она не ярилась, не звала обманщиком да предателем, просто глядела. А потом сон уводил ее на другой берег.

А на днях пришло письмецо, прокарканное теми черными птицами. Читал: «Отступись от меня», топал ногами, точно несмышленый отрок. Раз за разом перебирал пути-дороженьки.

Батюшке поклониться – обзовет псом паскудным и отправит восвояси.

К воеводе ходил, к родичам ходил, целовальника подкупал.

Один святоша остался, что наверху сидит. Сказывали, нужно ему пожертвование немалое. Продаст зубы земляной крысы архангелогородцу, положит серебро в ларь освященный, станут звать его благодетелем и, глядишь, отпустят его ведьму из обители.

Его казачки братались с людьми Викентия, подпевали архангелогородцам, и вино лилось в глотки и на стол.

– Струг на реченьке покачивается,
Новый да тесовый покачивается.
А боярин своих людей похваливает,
Добрый струг смастерили, родимые.
Ой да пир устроил боярин тот,
Веселились три дня и три ноченьки.
И боярин сидел со своею женой,
Целовал ее белые рученьки.

Потом все утонуло в смехе и скабрезностях. А Степан сквозь дурман вспомнил северную песню: тот молодой боярин посадил жену на струг и отправил по реке с пожеланием вернуться. Желание скрутить в рог парочку гостей стало еще острее. Но тут же всплывало в голове: мамонтов зуб, торговый ряд, серебро, и желание уходило.

Выпитое вино оседало тяжестью, водяной проход[97] вопил об одном, и Степан, шатаясь, вышел из-за стола, зацепился деревянной рукой за молодого архангелогородца, не углядел их паскудного хозяина.

* * *

Давно закатилось солнце за речку, ночные птахи уже спели третью песню, а гости и не думали затихать. Старая Еремеевна не пускала молодух в трапезную, относила яства сама, обзывала худыми словами, среди коих «кобели проклятые» было самым мягким. В таком гневе Анна ее давно не видала.

– Иди к деткам, вдруг Дуне худо станет, – устало сказала старуха. И на лице написаны были все ее немалые года.

Анна забрала большой, покрытый испариной кувшин с квасом, посреди ночной духоты всякий глоток его – счастье. В сенях плясала темнота, из трапезной доносился бесовский смех, и Анна вздрогнула. Давно ли сделалась такой пугливой, раньше не боялась ночи.

Дуня носила второе дитя, и срок должен был наступить скоро. Ее первая дочка прожила лишь несколько дней и, крещеная, ушла на небо к ангелам. Еремеевна страсть как боялась за внучку: освободила от многотрудной работы и определила следить за Антошкой и Феодорушкой. А ежели Дуне станет худо, ночь-то душная?

Кувшин дрогнул. Анна прижала его к груди двумя руками, точно голову Витеньки, – лишь бы охладить жар, и тут же услышала, как кто-то дышит рядом с ней, шумно, по-мужски. Хотела уже вскрикнуть, нутром почуяв неладное, но шершавая рука зажала ей рот, вторая полезла под рубаху, а тяжелый кувшин прижат был к груди так, что она не смела и шелохнуться.

– Ишь, кака, – бормотал тот. Наглая рука полезла в сокрытые места.

Анна, словно освободившись от паутины, со всей силы толкнула насильника тем самым кувшином. Он не ожидал такой прыти, и глиняный запотевший кувшин упал вниз. По матерному слову поняла: на ноги.

– Ах ты, суцья дочь, – повторил он и, неожиданно проворный, хоть и в дыхании учуяла вино, схватил ее за подол, прижал к стенке, прогнув в спине, точно кобылу.

– А-а-а, – раздался крик. И тут же поняла, что кричит она. Попыталась сбросить с себя, взъерепениться, куда там… Помертвела, ощутив в себе чуждое естество. Успела подумать: а Кудымов-то что, мамочки! И тут же пришла злость и захотелось разодрать горло насильнику. Отчего никто не слышит крика?

Она вывернулась, словно ретивая кошка. И злые пальцы схватили ее, потянули к себе, не давая надежды на спасение.

* * *

Гашник[98] запутался под Степановыми неповоротливыми пальцами, и наконец зажурчала струя с высокого крыльца да куда-то вниз, в зеленую темноту. Знахарка бы ныла, поминала про непотребных псов, что гадят в углах. Но сейчас строжить было некому. «Пусть в обители ворчит на монахинь», – успел подумать он с какой-то злостью.

И услышал крик, истошный, оборвавшийся резко, словно крикунье заткнули чем-то глотку.