Ведьмины тропы

Она кралась черной кошкой по обители, вновь и вновь называла дочек.

Су-сан-на.

Над головой шорох. Вздрогнула.

Нетопырь пролетел над нею – то ли душа вора, то ли мышь, что стащила кулич. Или помощница беглянки?

Что за чушь в голову лезет?

Фео-до-руш-ка.

Как же дойти? Богородица, смилуйся надо мною, ты ведь сына своего любила.

Лишь возле ворот и в оконце храма огни. Кельи трудниц – вон они, за левым плечом.

Немного осталось. Везде тьма, и луны нет, и звезды только над лесом мигают. Тучи, видно, застят небо. И жизнь ее застили.

Су-сан-на.

Надобна ли такая черница Господу? К нему нужно приходить сердцем своим, разумом, а не из-под пытки, не по желанью чужому, злобному. Не со слезами.

Фео-до-руш-ка.

Как отыскать лаз тот?.. Где ж он? Аксинья упала на колени и ползла вдоль тына, и скребла ногтями землю и дерево.

Увидели черницы, засыпали путь к спасению?

Сте-пан.

О нем и думать боялась. Сам собою на ум пришел. Руки вдруг нащупали пустоту, глаза, привыкшие к темноте, углядели ямину под тыном, прикрытую травой и ветками.

Ужели то самое?

Полезла, не проверяя, не думая, не боясь. Чего ей беглой да перед постригом бояться?

И когда уже была головой, грудью и руками за пределами обители, что-то коснулось ее пятки. Чудом не завизжала, проглотила окаянный крик.

* * *

К обители подходили тихо, даже лошади ступали мягче – или то казалось Степану. Он весь – от растрепанной головы под старым колпаком до деревянной руки – устремлен был туда, за высокий тын, за колокольный звон, за ладан и песнопения.

Феодорушка уж и забыла про мать. Рыжую девку родительницей считает. Он всякий час мается, ровно когда десницы лишился. Забудется и тут же ноет, тянет тоскою-болью: нет ее, нет… Отчего тянул, чего ждал, глупец, оставшийся один посреди окаянного мира?

Видно, бормотал вслух, отец Евод сказал: «Христос всегда с нами».

Хватит скулить и маяться, надобно действовать.

– Хмур, все как решили!

И верный казак кивнул, не говоря лишнего.

– Стой! – Во мглистой тишине крик показался громким.

Хмур натянул поводья, вороной жеребец остановился и притопнул правым копытом: мол, что за маета. Служилый, мужик средних лет, в шапке, отороченной лисой, махнул: «Спешивайтесь». Хмур соскочил, помог еловскому батюшке спуститься. Тот кряхтел, зацепился за седло одеянием длинным и показал всем крестьянские штопаные порты.

Служилые загоготали, но негромко: срамно глумиться над священником. Однако ж отец Евод завел степенную беседу:

– Как дела, православные? Небось опять моровая хворь в обители? Чего ж тут делаете-то?

Служилые отвечали неохотно, потом один из них, молодой, голосистый, выкрикнул:

– Бабенку какую украсть хотят из обители, а мы воров тех ловим. Смех и грех.

– Язык без костей, – хмыкали товарищи.

Степан показал им государеву грамотку. Служилые морщили лоб, мало что из нее поняли, но почтения в их голосах прибавилось. Отца Евода служилый в лисьей шапке согласился пустить в монастырь, только велел ждать до утра. Мол, не подобает ночами шастать по женской обители.

Служилые тут же зацепились да принялись шутить о срамном: как бабы без мужиков живут да про беглую черницу, что будто бы ходит здесь и воет страшно. Отец Евод клевал носом и скоро уснул, закрывшись чьим-то кафтаном, Хмур поддакивал и хохотал вместе со всеми, и сейчас бы никто не вспомнил про его прозвание. Ковш со сбитнем ходил по кругу, и каждый отпивал глоток.

* * *

– Да чего ж ты за мной пошла? Ой, испугалась я, думала, сердце разорвется.

Аксинья гладила остроносую морду, грела озябшие руки в теплой бархатной шерсти. Сука матушки Анастасии пошла вслед за ней, через лаз на свободу.

– А тебе от кого бежать, зверица? – продолжала дурацкий разговор Аксинья.

Ушел куда-то страх, дрожь: «Ужели догонят, вернут», она тихо шла по сырой опавшей листве, травам, напоенным ночной влагой, и сука шла вослед. Ее брюхо висело низко, и в том брюхе сидели щенки.

Ни звезды, ни светлячков, ни единого проблеска.

Аксинья спотыкалась, пару раз падала, ударилась грудью так, что дышать не могла, но продолжала идти все дальше и дальше от обители. Ночной лес ее не страшил: знала про зверей, что могут отведать человечьей плоти, про овраги и лихих людей, но страшней всего остаться там, в обители, и потерять косы.

Собака шла рядом, а потом ткнулась мокрым носом в ладонь и скрылась в зарослях, оставив Аксинью посреди тьмы.

Брела дальше, бормотала что-то защитное, и молитвы, и заговоры. В теле совсем не осталось сил: в подземелье сыром растеряла.

Шагнула куда-то, оказалось в пустоту, и пошатнулась. Покатилась с горки. Замерла.

* * *

Холодная роса капала с веток, да прямо за шиворот. Будто не лето, а осенняя неурядь. Лошадей привязали к деревьям, попросили помощи у лесного хозяина: лишь бы волки не съели.

Степан, Илюха и Ванька Сырой обходили монастырскую стену, лезли через кусты и буреломы. Нарочно взял самых молодых: в них и прыти больше и ярости. Кто ж знает, на что придется идти.

Ванька повторял вновь и вновь: «Знаю, где что в обители», рвался идти вперед.

– Ежели помнит дорогу, надобно сходить, – сказал Илюха. Ох не терпелось ему поглядеть, что за стенами обители.