Ведьмины тропы

Да, пакостная история была с ним в прошлом: кажись, поранил щеку Сусанне, синеглазой дочурке. Аксинья тогда таким гневом исходила, что Степан ненароком испугался: а если его так будет взглядом жечь? За дочек она готова была убить всякого. Степан тем страшно гордился. Считал он, так лелеет дочек потому, что зачаты от его горячего семени.

Но Степан знал, какова его старшая дочь – в отца пошла, озорница. Мальца он давно простил – чего в детстве не сотворишь.

Илюха из деревушки Еловой оказался ловким, расторопным. Даже Хмур его хвалил, говорил, что рога мальцу жизнь еще обломает, а так в деле хорош, не жалуется и с пищалью обращается не хуже иных бывалых.

– Десять пищалей ручных. Пять самопалов с бараборским замком[102]. Одна большая пищаль, ее на телегу уложить. И сорока[103] не хуже, чем у атамана Ермака, – частил Илюха. Видимо, показывал хозяину: все знаю, все умею.

Солнце пекло железные бока пищалей, цеплялось за выбоинки и царапины, словно смеялось над дурной затеей.

– А на какого врага пойдем? Инородцы озоруют?

Казачок порядком успел надоесть Степану.

Враг, инородцы… Вот стыдоба-то! А этот желторотый еще радуется, пищалями трясет.

Дело, на которое они собрались, могло веселить лишь глупца.

Степан и сам глупец. В какие только двери за прошедшие седмицы не стучался.

Воевода сундук с сабельками ценными принял, благодарность изустную отправил, а помощи не дал.

Яким Соловьев, боярский сын, в дом пустил, выслушал и посоветовал молиться, чтобы Бог вразумил.

Архиепископ отвернулся.

На кой всем вымесок Строганова, отринутый от большой семьи? Да еще с такой нелепицей…

Словно в детство вернулся Степан, выкинув прочь почти четыре десятка лет. Скрежетал зубами, ночами вгрызал паскудные слова в соломенный тюфяк, а днем шутил с казаками.

Довольно ждать!

Сколько беспутного совершил, сколько дней сжег, да без цели. Ежели надобно ради черноглазой знахарки подобное совершить, и на то пойдет.

Хмур гаркнул на весь двор, и казачки тут же сбежались, как щенки под брюхо мамке. Стеганые тегеляи на Илюхе, Ваньке Сыром и пятерых молодых казаках, кольчуга помощнее – куяки[104] и панцири на старых вояках, у нескольких красные порты. В руках бердыши, сабли, боевые топоры.

– Доспехи-то снимите. Будто сами не знаете, куда идем.

Степан поглядел на войско свое и вздохнул. Не воины земные нужны ему, а те, что трубят с неба.

Солнце, что жарило ему затылок, внезапно скрылось. Видно, тоже устыдилось того, что собирался сотворить Степан. Лохматые тучи заполонили небо, и оттуда внезапно полился теплый дождь.

Мокрые казаки заулыбались, принялись шутить неподобающе: про уд, что лежал справа, к хорошей погоде. Степан собрался уже оборвать веселье, да передумал. Не всем же яриться, как ему, загнанному волку.

Порешили идти на закате, по ночной прохладе: Степан, Хмур и полторы дюжины казаков, в их числе и прыткий Илюха. Темные тучи ушли так же быстро, как и набежали на Степанову заимку. Солнце еще яростнее жарило бока, хоть лето было на исходе.

* * *

Немудрое, даже безумное решение крепло в ней. Тихое чириканье за окном, шелест ветра, звон колоколов, зовущих на вечерню, скрип колес, разговоры, отрывистый лай псов – всякий звук наполнял ее желанием оказаться как можно дальше от обители.

От себя не уйдешь.

Знахарка не обратится в богомолицу. Благодати и на каплю в лампаде не сыскать. Докучные мысли-репейники, не отвязаться, не сыскать спасения.

Нить окаянная, вывела бы отсюда…

Аксинья в который раз отбросила веретенце, встала на лавку и поглядела в крохотное окошко – вершков шесть в ширину да столько же в высоту. Башмаки, стоптанные лапти, босые ноги мальчишек, которых иногда пускали в обитель и кормили кашей, – боле ничего не разглядеть. Она просунула сквозь решетку заледеневшие руки и, ощутив тепло, зажмурилась. Так и стояла она, забыв про мотки шерсти, и грелась. Иногда казалось, что лишь это оконце и летнее тепло, неохотно просачивавшееся сквозь решетки в темную келью, уберегали ее от смерти. А еще надежда.

Что-то мокрое ткнулось в правую ладонь. Она успела вздрогнуть и лишь потом поняла, что это сука матушки Анастасии, ласковая, как и все бабы на сносях.

– Ах ты, зверица, – говорила Аксинья, а та лизала ее ладонь – видно, найдя на ней слезную соль.

Так они долго стояли: Аксинья на шаткой лавке и псина, замершая у подслеповатого окошка.

– Уйди! – гаркнул кто-то.

«Сладкоголосая сестра Серафима», – усмехнулась Аксинья.

Сука убежала, она тоже слезла с лавки и схватилась за веретенце. Ежели зайдет, проверит Серафима грешницу, будет недовольна. Затворит замок. И останется здесь Аксинья во веки вечные.

* * *

Вечер был в самом разгаре, уж отзвонили колокола.

Аксинья всласть помолилась пред ликом Богоматери. Грешница просила все о том же. И когда сумерки кружились над обителью, закуталась в рваную тряпицу, подобно зверушке, спрятавшейся меж корней деревьев.

Перебирала в голове все, что надобно ей упомнить.

Идти надобно поздно, после вечерни.

Скользить тихо, как тень от колокольни.