Ведьмины тропы

А Хмур молчал и боле про Ваньку не поминал. Чуял, каково Хозяину.

Все сабельки да мечи, украшенные каменьями, узорчатой дамасской стали, все забрал Степан из солекамского дома. Жирно – оставлять собранное отцовым людишкам.

Каждую гладил, точно красивую бабу, от рукояти до самого острия. Потом вдевал в ножны, оборачивал их бархатом, укладывал в сундук. Никому не доверил Степан сего важного дела.

Так и молчали. Долго, пока Степан не уложил дюжину сабелек в сундук. Про каждую вспомнил: воеводой тобольским подарена или в схватке получена, дамасской работы иль нашей, со строгановских мастерских.

– Э-эх! – Крышка сундука захлопнулась. Громко, на весь дом.

– А мож, не надо? – осмелел Хмур, а Степан даже не прикрикнул на него. Жара не осталось.

– Отошли сам знаешь к кому, да с добрыми людьми. Ежели потеряют…

– Все исполним, – склонил голову Хмур и вздохнул.

Он вновь поклонился, низко, точно кому именитому, кафтан на спине затрещал от усердия.

– Ваньку как-его-там зови сюда.

* * *

Ванька – косая сажень в плечах, лохматая борода, прищур светлых глаз – шапку стянул, переломился в поясе, да все ж видел в нем Степан своеволие. Лишь бы не подлость.

– Чего надобно? – нарочито грубо сказал он, а Ванька не убоялся.

– Слух идет, что нужно тебе в обитель попасть тайно. Знаю как, – сказал и замолк. Ждал расспросов Степановых.

Ишь, нашел простака.

– А тебе что с этого? – Степан нарочно тряхнул деревянной рукой пред носом у малого.

– Выкупи меня из кабалы, я обители должен. Верой-правдой служить буду.

– Подумаю, есть ли корысть. Хмуру – тому мужику, что привел тебя, расскажешь.

– Я черным птицам хочу отплатить.

Ванька выпрямился во весь рост – чуть пониже Степана, на вершок. И что-то в его глазах мелькнуло знакомое, горькое, что решил узнать сам, за что Ванька невзлюбил черных птиц.

* * *

– Сего ради к Тебе прибегаем, яко к несомненней и скорей Заступнице нашей.

Малая икона, закопченная, а Богоматерь глядит ласково. Все понимает, обо всем ведает. Мать, народившая сына после многих лет ожидания. Добрая, мудрая, оплакала его и обрела в Воскрешении вновь.

Не просила Аксинья уже совета и заступничества. Как Матери слушать ее словеса? Да не те, что шепчут иссохшие губы, а те, что в сердце клубятся.

Знахарка, травница, кудесница… сколько лет она шептала заговоры, останавливала кровь. Знала, о чем надобно не знать.

Сколько лет ходила ведьмиными тропами, рвала папоротник, мнила себя выше да умнее других, помогала людям в горестях и слабостях, исполненная гордыни. Отчего думала, что бич возмездия не хлестнет по спине, не настигнет ее?

Ужели думала, обманет судьбу?

Ужели думала, благодарность спасенных да излеченных переборет людское зло?

Ужели думала, что Степанова любовь защитит ее? Что дочки-голубки отведут несчастья?

И сейчас игуменья – по своей воле иль исполняя веление кого-то, наделенного большей властью, – решила срезать Аксиньины темные волосы, облачить ее в черную одежду и запереть в келье с веретеном на всю жизнь… Да сколько ее осталось? «Год, три, пять», – считала Аксинья, закручивая нить. И сама не могла уследить за своими мыслями.

Одного хотела – вырваться отсюда, белой птицей полететь в родную Соль Камскую, смеяться с дочками. И кто-то защебетал ей в ответ. Аксинья подошла к мутному оконцу, услышала птаху и запела ей:

– Ой да вызволи меня, горемычную,
Из темницы глубокой.
Ой да вынеси меня, горемычную,
К берегам далеким.

Повторила – и тут же пронзила ее мысль: не вызволит.

* * *

Ежели молодой стан, так и пред аналоем склониться просто, да хоть в хребте переломиться. А ежели года твои немалы, спина застужена в сырой темнице да пожжена в застенках острога – тягостно.

Круглое веснушчатое лицо плыло где-то рядом. Жаль, не дозволено матушке Анастасии исповедать и отпускать грехи, вот была бы рада… Для таинств молодой духовник приставлен к обители.

Губы Аксиньи коснулись креста и Евангелия. Надобно прогнать суетные мысли. Но все ж она молчала, придавленная не тонкой епитрахилью[99], а словом тихим «постриг».

– Сказывай.

Голос у нового духовника смешной, мальчишечий, звонкий. В сыновья годится, немногим старше Нютки.

О чем сказывать? За столько годков нагрешила, набедокурила, напакостила по дням и ночам бесчисленным. Блуд был и волхование. И памятозлобие, и гнев, и гордость, и лень.

Не сосчитать, не вычерпать.

Нагрешила… Да только и добро творила искренно. Любила Степку да дочек своих, родичей, близких – всех и не упомнить, не перебрать сейчас. Только не это надобно духовнику, отцу.

Надобно ему сейчас грехи ее увидать. Отпущение их…

А постриг… Для чего постриг?

От волос ее избавить? Кому они надобны?

От близких укрыть да любимых?

Для чего?

Над стенами пролечу. Под землей уползу. Пустите, выпустите!

Аксинья слышала под епитрахилью свои путаные ответы. Какие ответы? Ничего ведь не говорила, все думала про грехи да любовь к ближним и даль- ним.

– Ты успокойся, с молитвами к Господу обратись, – отвечал ей священник.