Ведьмины тропы

«Мысли прочел», – пугалась Аксинья. А потом понимала, что вслух все говорено. Путаное и дурное, что нитями тянулось в голове ее, вылезло изо рта.

Вдруг она закричала:

– Спасите, худо мне!

А кричать-то было некому – вдвоем были в храме. Веснушчатый отец – отец Сергей, всплыло в бреду – что-то тихо и спокойно ей говорил, увещевал, велел молиться, чтобы спасти грешную душу. Потом вывел наружу, а сестра Серафима дотащила до клети, заперла за ней скрипучую дверь.

Всю ночь Аксинья перечисляла грехи свои. А утром уснула под оголтелый лай псов.

* * *

Зоя к ней больше не являлась. Видимо, боялись, что колдунья собьет с пути истинного.

Дважды в неделю, в первый и четвертый день, приходила слабоумная Емка. Она звенела замком, отворяла скрипучую дверь в кельицу, приносила миску с холодной кашей – черствого хлеба боле знахарке не полагалось. Что-то лопотала, а слов было не разобрать. Клоки шерсти, завернутые в лен, менялись на мотки, и обмен тот Аксинья ненавидела.

– Оуту аушка вала ца егия, ого оворила. Еез ва ня ориг.

Среди лепета Аксинья разобрала слово, другое, требовала у Емки повторить дюжину раз и еще столько же. Та не злилась, как всякая другая, улыбалась, показывая желтые зубы и неровные десна, съеденные зимней болезнью. Старательно говорила, и вновь Аксинья понимала лишь пару слов.

Она взяла веретено и на земляном полу стала царапать то, что говорила Емка.

– Иеет оец егий…

Кто сдавил горло Емки и оставил ее без ясных звуков, проделки каких бесов, сокрушалась Аксинья. И вновь писала.

Емка с восторгом глядела на закорючки, писанные на земле, даже пыталась что-то похожее изобразить, но выходили у нее черточки да круги. Сколько времени прошло, неведомо. Емку могли хватиться.

– Спасибо тебе, добрая душа, – обняла ее Аксинья и, не замечая острых зубов совести, скользнула к поясу, каким-то чудом отцепила от него то, что нужно было ей больше жизни.

Емка свалила в тот же льняной кус ровные мотки, на прощание оскалила зубы, добрая душа. Аксинья наклонилась и спрятала украденное в расщелину меж столешницей и стеной. Емка ушла восвояси. Не хватилась ключа да ушла, оставив открытой дверь. Могла бы поднять крик, начать искать, обвинить в краже знахарку. Скудоумных просто обмануть – о том, видно, не думала матушка настоятельница.

Аксинья выхлебала кашу, поглядела на клоки шерсти – воняло псиной, – скинула их на землю и пнула со всей силы. Устыдилась себя, подняла, отряхнула и принялась за работу. Глаза ее не отрывались от накорябанного на земле, и скоро буквицы сами сложились в слова.

– Поутру матушка звала отца Сергея, про что-то говорила.

Скоро упадут на каменный пол церкви ее темные волосы.

Два дня осталось до пострига.

2. Прощение

Слюна капала на льняную простынь, Лизавета вытерла ее платком и еле слышно вздохнула. Она отчего-то всегда была убеждена, что матушка переживет ее: будет жаловаться на боли в голове, утробе, спине и пятках, но всякий раз будет вставать, суетливо покрикивать на девок и улыбаться дочке. Так лет сто, не меньше, а то и как библейский старец Мафусаил, проживший тысячу лет[100].

Прямо во время утренней службы, среди сутолоки, молитвы и благолепия матушка чуть покачнулась, оперлась на Лизавету. Та хотела сначала сказать что-то ворчливое: мол, тяжела рука, но матушка уже валилась наземь.

Лизавета, две девки-служанки и седой слуга дотащили ее до колымаги, завели в дом, хрипящую, полуживую. «Лекаря, да лучшего!» – потребовала Лизавета. Приходил пегий знахарь, две бабки-шептуньи и еще целый ворох колдунов, да еще инок из мужского монастыря. Тот сказал: «Молись Господу нашему, Он милосерден».

Лизавете того было мало, упросила дядю-митрополита написать Строгановым, чтобы отправили агличанина, лечившего хозяев.

– Строук. Брань димидж[101]… – лопотал нерусь.

Вертлявый парнишка, состоявший при нем толмачом, крутил нечесаной башкой, пялился на поставцы с посудой, видно, собрался что-то украсть. Наконец он снизошел и перевел: мол, удар случился, голова боле варить не будет.

Лизавета требовала от агличанина лекарства, грозила дядей-митрополитом и плетками, парнишка переводил, взгляд его наглел, а на морде цвела улыбка. Агличанин, напротив, хмурился, все быстрее лопотал на своем, и парнишка лениво повторял вслед за ним:

– Сожалеет, только ничего сделать нельзя.

Она отказалась платить агличанину. Тот покрутил длинным носом, испугался и дал сверток со снадобьями – внутри что-то перекатывалось. Тогда Лизавете все ж пришлось вытащить из кожаного пояса серебряный рубль.

Выгнав бесполезных гостей, она села у ложа матери, где проводила теперь день за днем, не доверяя служанкам. Не первый день посещала ее тягостная мысль, кусала за палец, убегала и являлась с вечерними сумерками вновь. У мысли той было два хвоста.

Не отмщение ли ей пришло за вранье, за наговоры на Нюткину мамашу?

И кто ж знает – вдруг ведьма смогла бы помочь той бесполезной, измученной колоде с перекошенным ртом и недвижным телом, что лежала теперь денно и нощно на постели. Несчастной матушке, что оказалась для Лизаветы дороже и ближе всех на свете.

Лизавета