Ведьмины тропы

Жизнь ее баловала. Любящий отец, матушка, что сносила все выходки. Жених… Она так и не поняла, нужон ей иль нет, но всякая знала, что в срок надобно выйти замуж. Лизавета и вышла.

Дитенку она была рада. Верила: враз станет умнее и хозяйственнее, обретя в руках своих продолжение рода. Матушка иногда пугала ее: тетка родная померла родами, да еще какая-то бабка много лет назад сошла с ума, увидав мертвого младенца.

Дудки, с Лизаветой такого не будет. Она здоровая и хитрая.

Нютка сказывала, что матушка ее искусница большая, травы да снадобья знает, детишек принимает. Лизавета сразу и решила: уломает ведьму, так будет надежней. Знахарка ерепенилась, видно, чуяла, Лизавета ей спуску не даст, но все ж уговорила, уломала, как иначе. И ждала дитятю: болели ноги, ломило спину, точно она старуха, а не здоровая баба. Но Лизавета все переносила без жалоб с мыслью: родит такого сына, что подруги завистью изойдут.

А потом в мыльне вместе с потом, криком и кровью она поняла, что и помереть можно, и обезуметь, и вывернуться наизнанку. Тогда прокляла она и мужа своего, пропавшего в диких землях, и бабью долю, и всякое живое существо.

– А чего не кричит? – спросила встревоженно, когда все закончилось.

Только что раздирала ее боль на части, жаждала выгнать из себя постылый сгусток. А тут насторожилась.

Не дождалась ответа, ушла в красную нежить.

А потом среди ночи встала, потребовала у сенной девки дитя, долго слушала сбивчивое: «Померло оно, померло», застонала, схватила девку за косу и дернула со всей силы. И заставила показать, где сын.

Лизавете, скорчившейся, бессильной, пришлось вместе с девкой идти за дом, искать при свете луны да тонкой свечи народившегося. Его оставили в сараюшке, где хранили старые сани, телеги, заступы и прочую хозяйственную утварь. И средь неживого – сын, ее первенец, ее комок плоти, ее надежа.

– Где он? – закричала опять, не боясь переполошить дом. Да и кого полошить-то? Все спали, изнурившись от долгих Лизаветиных родов. Точно с нею бились в схватках…

– Да зачем же надобно? Не беспокой душу.

– Где он? Где? Говори, паскудница! – повторяла и повторяла она, как полоумная.

И девка нашла крохотный сверток. Трясущейся рукой открыла личико, а Лизавета выдернула у нее своего первенца, увидала и заревела в голос.

Еще до рассвета дитя закутали в семь слоев льна, плотно перевязали и закопали где-то. Лизавета лежала неделю безгласна и тиха. Потом дошла умом своим, что ее здоровое дитя проклято знахаркой Аксиньей Ветер. И поняла, что ей надобно делать.

Дядя-митрополит подсобил.

Одна матушка твердила: отступи да забудь, пожалей подругу-синеглазку. А Лизавета говорила дьяку новое письмецо: «Накажи колдунью да упроси Максима Строганова заступиться за несчастную мать, потерявшую дитя. Пусть знает, с кем сын его живет».

Эти письма, хоть и писанные чужой рукой, редкие вызовы к целовальнику, приезды дядюшки, тот жалел ее и звал «ласточкой» – все это давало Лизавете силы жить.

Когда горбатую ведунью сожгли, а вторую, безгорбую, отправили в обитель, стало Лизавете тоскливо. На Троицу дошли слухи, что муж ее открыто живет с гулящей девкой, Бога не боится.

Лизавета села уже писать письмо дяде: «Накажи его, а девку поганую вели высечь», да передумала. Пресытилась местью.

Однажды пришел отец Нютки, Степан Строганов. Велела сказать, что нет никого, а сама глядела в щелочку: он комкал богатый, отороченный лисой колпак, отказывался уходить и все повторял: «Где хозяйка?» Может, и надо было выйти, в глаза высказать все, что кипело в душе. Да убоялась: такой может и прибить.

Потом несчастье случилось с матерью. Забыла Лизавета про всех: про ведьму, про Строганова, про мужа своего неверного, точно их и не было на свете. Скучала по синеглазой подруге, вышивала покров и молилась – теперь лишь это приносило облегченье.

– П-с-с… – Какой-то сип отвлек Лизавету от горестных мыслей.

– Матушка? – Склонилась над хворой, не поморщилась, ощутив тяжелый дух. Травница с нижней слободы сказала, что болезной недолго осталось.

– С-с, – язык не слушался матушку, и Лизавета склоняла голову все ниже, – с-т-ть.

– Просить?

А матушка все шептала. По губам Лизавета попыталась разобрать и, наконец, поняв, в гневе вышла из горницы.

Когда, устыдившись дурного нрава своего, пришла утром, матушка уже была на небесах и улыбалась легко-легко.

3. Тропы

– Гляди, как хороша!

Молодой казачок гладил пищаль нежно, точно женку свою, начищал, пыль сдувал, охаживал ветошью. Да все с какими-то присказками.

После разлада с отцом Степан недосчитался многих слуг. Верные люди – три дюжины казаков, с кем он тонул, делил соль и хлеб, отстреливался от басурман, – остались верны. А прочие убоялись гнева Максима Яковлевича, свернули в сольвычегодские, орел-городские, тюменские и иные степи. Чирей им на левую ляжку!

А этот казачок – щенок, вон пробивается мягкая бороденка – перешел к Степану от Максима Яковлевича по своей воле.