Ведьмы. Салем, 1692

В деревне Салем никто не жил в одиночестве. Но неожиданно – после предостережения Деодата Лоусона и зажигательной проповеди Пэрриса – все оказались еще менее одинокими, чем когда-либо. Начался разгул мрачных видений. Вечером 6 апреля, по сообщению Пэрриса, Джон Проктер пришел в пасторат и напал на его племянницу. То же самое он проделал в доме Патнэмов. В ту же среду в нескольких километрах от них двадцатипятилетний фермер по имени Бен Гульд проснулся и обнаружил стоящих у своей кровати Джайлса и Марту Кори [49]. Они дважды больно ткнули его в бок и вернулись следующей ночью, уже вместе с Проктером. Еще несколько дней Гульд от боли не мог надеть на ногу ботинок. Он стал первым из ряда молодых мужчин – обвинителей. Теперь мужчины тренировались в колдовстве на других мужчинах, правда, предпочитали воздерживаться от этого в присутствии судей. Не отбивали они и атак привидений на общих встречах – кроме единственного, но показательного исключения. Проповедь Пэрриса 10 апреля прервал Джон Индеец, пасторский раб. Джон не хуже всех остальных знал, что Титуба уже пять недель в тюрьме. Полупрозрачная Сара Клойс опустилась рядом с ним на скамью и вонзила в него зубы с такой силой, что выступила кровь. А заодно набросилась на одиннадцатилетнюю Абигейл. После проповеди, в таверне Ингерсола, молодая служанка Патнэмов снова забилась в конвульсиях. Придя в чувство, она не смогла опознать нападавшего. Ей тут же предложили список кандидатур – у всех на устах были одни и те же имена [50]. Это, случайно, не старая Ребекка Нёрс? Не гордячка Марта Кори? Беспроигрышный вариант – Сара Клойс, на ее арест уже был выдан ордер. Тем временем в сорока километрах от места происшествия, в Бостоне, Коттон Мэзер призывал прихожан очнуться от грешного сна, готовиться к приходу дьявола, после которого придет Господь, ведь «великая революция» уже не за горами [51].

Слухи о мистических событиях в Салеме достигли Бостона по нескольким каналам. Либо из-за того, что Хэторн и Корвин запросили подкрепления, либо потому, что подкрепление ощущало себя в состоянии самостоятельно расследовать эти любопытные случаи, либо же из-за того, что в деле о колдовстве впервые появился подозреваемый-мужчина, но исполняющий обязанности заместителя губернатора Томас Данфорт сам приехал в Салем вести предварительное слушание 11 апреля. С ним прибыла делегация официальных лиц, в том числе бостонский судья и торговец Сэмюэл Сьюэлл. Будучи одним из самых знаменитых в колонии чиновников, шестидесятидевятилетний Данфорт десятилетиями способствовал благополучию Гарварда, занимая должность университетского казначея и управляющего. Одновременно с этим он служил в законодательном собрании Массачусетса. В свое время Данфорт боролся за хартию и участвовал в свержении Андроса. Он представлял собой впечатляющую фигуру. По какой-то из тех же причин, что привели Данфорта в Салем, апрельское слушание перенесли в менее убогую и лучше освещенную городскую молельню [52], почти вдвое превосходившую размерами деревенскую, с новой просторной галереей и стильными модульными скамьями [53].

В тот понедельник Данфорт назначил Пэрриса судебным писарем, и пастор вынужден был записывать рассказ собственного раба о событиях, происходивших в собственном доме. Ему пришлось нелегко. Вообще слова регулярно лились для салемских стенографистов чересчур быстрым потоком [54]. Вооруженные пером и чернилами, совершенно негодными для быстротечной какофонии зала суда, они перескакивали от прямых цитат к парафразам, от неопознанных голосов из зала к привидениям, в половине случаев не отмечая перемену говорящего. Кляксы на страницах свидетельствуют о тяжести их труда: в таких условиях сложно быть аккуратным [55]. Они сами себя исправляли. Они обобщали и интерпретировали (Пэррис описывал случавшиеся перед ним припадки как «жуткие», «ужасающие», «страшные», «отчаянные» или «мучительные»). Томас Патнэм постфактум придавал блеска показаниям свидетелей. Иногда было проще дать перу отдохнуть, указав, что обвиняемый не сказал ничего существенного, что колдовство в целом очевидно, что его свидетельство сводится к нагромождению лжи и противоречий. Писари отмечали детали, казавшиеся им наиболее важными (дерзость, смех, сухие глаза), опуская, на их взгляд, несущественное (отрицание вины). Логика обвинений побеждала нелогичность алиби. То, что оказывалось на бумаге, часто было не тем, что писавший слышал, но тем, что запоминал или во что верил. И мало кто проявил столько педантизма, как фиксировавший показания Титубы. 11 апреля, в беспокойной деревенской толпе, Пэррис не всегда мог как следует слышать и видеть. Ошибки прокрадывались в его записи.