Ведун поневоле

На пятый день пути я бросил меч. Еда кончилась. Как и широкая просека, растворившаяся в ответвлениях широких, российских рек.

Далекое улюлюканье татар или лихих людей, разнесшееся над лесами, вынудило свернуть меня в лес, передвигаясь далее только звериными тропами.

Я полностью дезориентировался, не понимая даже направления, в которую сторону шагал, ежеминутно спотыкаясь и с рычанием опадая в объятия сугробов.

Очередной ствол дерева, преградивший дорогу, неожиданно стал непреодолимым препятствием на пути.

Как бы я не старался взобраться на него, какие бы усилия не тратил, эффект оставался неизменным – в шелесте снега я падал и падал в измятый сугроб, с каждым разом испытывая все меньше желания подняться.

Да, дорогие потомки, вы скажете, что можно было бы обойти препятствие, пробив тропу в снежном покрове, но поверьте, что на тот момент мой разум действовал практически на уровне животных инстинктов, не позволяя измышлять как человек.

Сонная дрема неожиданно оказалась слаще теплых материнских объятий – снег, засыпавший очи, уже не таял на моих веках, лаская их блаженной негой покоя. Я проваливался все глубже и глубже в сон, растекаясь по земле талой, весенней водой.

Противный хохот, громче и громче досаждавший мне в сладостной дремоте, все усиливался и, став воистину нестерпимым заставил меня, шатаясь, подняться, не раскрывая глаз. Спустя минуту хохота, мне все-таки удалось разлепить заиндевевшие веки.

Леший, вальяжно сидящий сверху на сваленном дереве, улыбался мне раздавленным ртом. Не нужно было бы быть семи пядей во лбу, чтобы осмотрев местность, понять причину смерти человека – когда то давным-давно, опавший ствол (возможно в бурю), раздавил нерасторопного странника под своей многопудовой махиной.

Тело нежити было практически плоским, в поперечнике достигая разве что пресловутых трех – четырех вершков. Так как покойник, не желающий отправиться на небо, сохранял облик своего последнего, прижизненного образа, в дополнение к его ужасному образу навеки застыл веер мозгов и кишок, вырывающихся из его плоти, но никак не желающих опадать наземь из-за своих потусторонних свойств.

Завидев меня, мертвя тварь, весело пролепетала, давясь собственным языком:

– А ведь чуть-чуть не дошел! – новый, противный хохот заставил всколыхнуться все мое приспавшее естество, – еще с версту протопал бы и попал на привал да кашу к русским дружинникам. А так, придется тебе долгий век со мной коротать, да тишиною дубравы наслаждаться, – потешаясь собственному разумению, веселый леший залился новой волной удушливого смеха.

До меня стал доходить страшный смысл его потехи – предельная вымотанность притупила восприятие настолько, что я силился штурмовать древесную преграду с нежитью на ее вершине, которая потешаясь и оставаясь при этом невидимой, раз за разом скидывала меня вниз, что и привело бы к смерти.

Смерть… колкое, емкое, безобразное слово прозвучало в моем сознании, привлекая растекшееся внимание к темному бугру, присыпанному снегом. Моя физическая оболочка, по-прежнему не желающая восстать из сугроба, все еще дышала, но внутренние процессы, видимые мною сквозь побелевшую плоть, двигались все тише и тише внутри молодого, могучего организма.

Это был я… точнее мое тело. И это был я, замерший над собственной, физической оболочкой. Я умер…

Не желая поверить в происходящее, я со злость обернулся в сторону потусторонней сущности:

– И что? Все? – рассеянно спросил я сам себя вслух, не надеясь услышать ответ на риторический вопрос.

– Все, – тряхнув растекшимися мозгами, радостно согласился со мной леший, – я тоже не сразу поверил, что мертв. Уж двадцать веков прошло, а я все до конца смириться не могу, – лесная тварь весело расхохоталась.

– Но… я не могу, я обещал воеводе выжить… рассказать…

– Да теперича, какая разница что ты и кому обещал. Расслабься. Самое трудное, оставшись на земле, найти себе развлечение. Вот этим и озаботься, чтобы сума не сойти, рассматривая, как твой труп медленно сгниет весной. Я вот в пташек приноровился вселяться, да в грызунов мелких. Все какая-то иллюзия жизни…

Идея. Мой обновленный, проясневший в послесмертии мозг, пронзила удивительная мысль, выуженная, как диковинная рыба из мутных размышлений мертвеца.

Мое тело еще сохраняло жизнь. Его можно было обогреть, пробудить, восстановить, но люди, способные сделать это, находились в целой версте от места беды. Но были другие элементы, находящиеся ближе.

Не помня себя от волнения, я рванул в сторону хрустящих невдалеке ветвей.

Молодой сохатый залепетал пораженный неизвестным, холодным чувством утраты контроля над собственным телом и его сознание забилось в самую глубь животного естества, где панически пыталось вырваться наружу, не осознавая всю тщетность данных попыток.

Раньше я никогда не вселялся в других животных. Отец говорил, что такая практика существует, но отказывался обучать меня этому, мотивируя тем, что подобный захват противоестественен самой природе. В данных обстоятельствах не приходилось выбирать и обо всем догадываться на собственных изысканиях, по наитию и немедленно.