Ведуньи из Житковой

Сейчас, после того как ей стало известно дело Сурмены, она уже догадалась, почему именно на ней отыгрывались эти примитивные тетки, которые должны были воспитывать ее до совершеннолетия. Все это было из-за письма, значившегося в деле под номером 82, которое настолько врезалось ей в память, что она могла бы процитировать его хоть в полночь. «К дальнейшему ее воспитанию следует подходить с особ, вниманием», — писал там Шванц, — и воспитательницы послушались. Это-то и послужило причиной.

За интернатские годы она научилась и драться. Остальные девочки после отбоя не закрывали глаза на ее мнимые проступки. Дора теперь знает, почему в такие ночи, какие бы крики ни доносились из комнаты, ни одна из воспитательниц не приходила выяснить, в чем дело. Знает, почему наутро ее будили злорадным шипением: «Ну что, получила?»

Да, она получала, и не раз. Поэтому однажды она сбежала. Домой, в Житковую. Только это не имело никакого смысла. Пару дней она провела, прячась в их старом доме или бродя по окрестностям, но очень скоро почувствовала себя совершенно потерянной. Приютить ее было некому, и неуверенность в завтрашнем дне, сопряженная с полнейшим одиночеством, ее пугала. К тому же ей хотелось есть. В конце концов она даже обрадовалась, когда председатель, к которому она пошла узнать что-то о Сурмене и Якубеке, не выпустил ее из конторы и вызвал людей, препроводивших ее обратно. Полгода после этого ей было запрещено абсолютно все, в школу ее водили и из школы забирали, как заключенную. И она сдалась, не видя ни причин бороться, ни вообще смысла жить, и потому больше не сопротивлялась, покорная своей судьбе, словно какая-нибудь овца.

В то время она начала вести дневник. Ей не к кому было обратиться, а бесконечная пустота и одиночество были так тягостны, что она уже не могла нести это в себе. Бумага стала идеальным выходом. Она впитывала в себя всю ее боль, и ей не надоедало вечное повторение Дориных постоянных жалоб. Она любила свой дневник чуть ли не физически. Поэтому ее так подкосило, когда его у нее украли.

Она сама оставила шкафчик незапертым, или кто-то просто сорвал маленький замок? Обнаружили ее дневник воспитательницы, пока она была в школе, и бросили в комнате, или его вытащила одна из девочек? Так или иначе, но однажды, вернувшись из школы, она застала соседок по комнате склонившимися над страницами ее записей. От дневника остался только скелет. Они разобрали его по листочкам, которые долго еще ходили даже и по другим комнатам. А ведь там были написаны страшные вещи. О ней, Доре. И о них. О том, что в ком из них ей нравится, что привлекает; черным по белому там были записаны ее фантазии и страхи, которые ее мучили. Страхи, нормальная ли она, Дора!

Злобу и презрение она бы еще вытерпела. Но насмешки жгли, как соль в открытой ране, разъедаемой все новыми и новыми прозвищами. Извращенка! Кобелиха! Лесбиянка! Их со злорадной ухмылкой повторяли даже воспитательницы.

После этого, до тех пор пока она не обзавелась надежным местом (уже после интерната), куда можно было спрятать дневник, она не написала ни строчки. Все, что ей хотелось сообщить, она похоронила глубоко в себе. На долгие оставшиеся месяцы и годы.

Вместо дневника она нашла себе другую отдушину. Сперва изредка, а потом все чаще она стала красть и уничтожать имущество интерната, а также личные вещи других девочек или, еще охотнее, воспитательниц. Затем она с радостью наблюдала, как эти вещи горели в мусорной корзине, а все бегали вокруг с криками, как будто горело не ведро, а по меньшей мере крыша.

Сжечь можно было много чего. А еще разрезать, продырявить, проткнуть, нечаянно уронить — как, например, когда совсем рядом с Гртоневой разбился бюст Коменского, как только та вывела свой велосипед с проколотыми камерами на дорожку перед интернатом. Но даже на этом ее не поймали. Попалась она только на дурацких лампочках, и тогда на нее навесили — обоснованно! — заткнутые полотенцами раковины (итог — затопленные умывальная комната и столовая этажом ниже). В тот раз ее чуть не отправили в колонию для несовершеннолетних, но это ей было бы по фигу. Не по фигу ей было то, что она засыпалась. Что облажалась.