Ведуньи

Я вхожу в дом, и в нос мне сразу ударяет горьковатый запах черной белены. Значит, Сету снова понадобилась мамина помощь. Но я вернулась как раз вовремя: Сет уже успел уйти, Энни играет в лесу, а Джон снова куда-то ушел, а куда именно, мама не говорит, только плечами пожимает. Бросает лишь: «Уж он-то точно не бездельничает!» Но сейчас ее замечание не вызывает у меня ни капли обычной тревоги и даже страха – у меня просто нет на это времени.

Мать замечает кольцо, поблескивающее у меня на пальце, едва я вхожу в дом, и глаза ее загораются. Она хватает меня за руку, рассматривает колечко, потом пренебрежительно спрашивает:

– Это что еще за побрякушка?

– Никакая это не побрякушка, мама! – От возмущения у меня взмокает лоб, и пот противно щиплет кожу. Но мое возмущение лишь доказывает, что я права, а она нет. А ее глаза так и шныряют по моему лицу, точно птицы в поисках крошек.

– Ты что, хочешь сказать, что у вас уже и свадьба состоялась?

– Пока еще нет, – спокойно отвечаю я.

Она отпускает мою руку.

– В таком случае это просто побрякушка.

– Мы обязательно поженимся! – говорю я, и голос мой звенит, ибо я уверена, что так оно и будет.

Мать, прищурившись, смотрит на меня. Потом беззлобно спрашивает:

– Что, девочка, в беду попала?

Я чувствую, как мои щеки заливает жаркий румянец, но все же говорю:

– Ни во что я не попала!

Она снова внимательно на меня смотрит. А я молчу, не зная, что сказать. Тереблю юбку, пересчитываю камешки в браслете на запястье, кручу на пальце подаренное Дэниелом кольцо.

– Во всяком случае, – неуверенно говорю я, – со мной вряд ли какая беда случится. Мы ведь всего лишь один…

Мать так внезапно делает шаг ко мне, выбросив вперед руки, что я вздрагиваю.

– Ну, так и не стой, как истукан, – говорит она. – Ты прекрасно знаешь, где у нас петрушка и тракаулон. Доставай, а я пока воду вскипячу.

Этого отвара я еще не пробовала. Он оказался довольно горьким, а язык после него словно огнем жжет. Но я прихлебываю его, словно самый обыкновенный чай, а мы с мамой сидим за столом и делаем вид, будто просто мирно болтаем – так, ни о чем.

– Когда ты будешь знать? – вдруг спрашивает она.

Я прикидываю в уме.

– К следующему полнолунию.

– Ты травы-то и на ферму с собой захвати. Хотя учти: этот отвар может и не подействовать. Даже с ним нельзя чувствовать себя в полной безопасности. – Она машинально сжимает в руке подвеску-зайца, водит большим пальцем по изгибам полированного дерева.

Я, морщась, допиваю отвар – вкус все-таки очень противный, а в непроцеженной жидкости полно травяных остатков, – и киваю в знак того, что все поняла. Можно лишь надеяться, что отвар из этих трав будет достаточно долго обеспечивать мою безопасность. Мы с Дэниелом уже открыли для себя целый новый мир, и теперь у нас нет никакой возможности повернуть обратно.

Мать, вытянув через стол руку, накрывает ею мою ладонь.

– Что бы ни случилось, девочка, помни: здесь твой дом. Всегда. Впрочем, ты и так это знаешь, правда?

Я с облегчением ставлю чашку на стол – все, больше я ни капли этой гадости проглотить не в состоянии, меня и так уже подташнивает. Я пожимаю мамину руку:

– Да, я знаю, мам.

А она, стиснув мои пальцы и слегка качая головой, говорит:

– Ну, а теперь рассказывай о своей распрекрасной жизни на ферме. Я хочу знать все…

И тут распахивается дверь, влетает Энни, бросается прямо к маме на колени и безудержно рыдает. Мы с мамой переглядываемся поверх ее головы, и я предполагаю, что, наверное, какой-нибудь лисенок осиротел или еще что-нибудь в этом роде случилось. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Но все гораздо хуже. Когда Энни вновь обретает способность говорить, она сквозь горькие слезы выпаливает:

– Там эта девушка висит! В лесу! На ветке!

* * *

Мы, не говоря ни слова, бегом бросаемся следом за Энни. Она показывает нам путь и бежит на удивление быстро да еще и маму за руку тащит.

Ступни девушки застыли в воздухе примерно на уровне моих колен. Совсем недалеко от земли, которая могла бы ее спасти.

На шее у нее обрывок простыни, второй конец которого привязан к ветке. На нас с распухшего почерневшего лица тупо смотрят мертвые глаза. Изо рта торчит язык, раздувшийся, как гнилая рыба.

Смерть бедняжки не была ни быстрой, ни милосердной. Она довольно долго задыхалась, тщетно пытаясь дотянуться пальцами ног до земли, а жизнь тем временем понемногу утекала из ее тела, и рядом не было ни одной доброй души, никого, кто мог бы дернуть ее за ноги, сломать ей шею и спасти от дальнейших мучений.

На ее искаженном лице и сейчас видны следы слез.

* * *

Мама идет медленно, словно согнувшись под тяжестью того, что мы только что видели. Когда мы с ней прощаемся, она бережно закутывает меня в шаль, как маленькую, и сует мне в руки узелок с сухими травами. Потом берет мое лицо в ладони, целует и говорит:

– Расскажешь об этом только тому, кому полностью доверяешь. О нас даже не упоминай. Нельзя допустить, чтобы нас еще и с этим преступлением связали. И постарайся сделать так, будто нашел ее кто-то другой, а не ты. Сейчас ни в коем случае нельзя допустить, чтобы стало известно, кто ты такая.