Ведуньи

Мать, не обращая на нее внимания, вертит цветы в руках, переворачивает их головками вниз, расщепляет им стебли и в итоге говорит:

– Да, эти вполне подойдут. Ты хорошая девочка. В твоих одуванчиках достаточно сока, чтобы приготовить тинктуру от бородавок. По крайней мере, парочку точно вылечит. – Она бросает взгляд на дверной проем. – Брысь, Росопас! Ступай, ищи, кого тебе велено.

Я с трудом скрываю улыбку, видя, как разгневана Энни. Скрестив руки на груди и сверкая глазами, она смотрит на мать и кричит:

– Они не для бородавок! Они для красоты! Я их для Сары рвала!

– Ерунда, детка. У нас нет времени на красоту. Все, что попадает сюда через эту дверь, должно иметь полезное применение. А еда, которую я куплю на денежки, заработанные исцелением бородавок, принесет Саре куда больше пользы, чем эти жалкие цветочки и старый грязный подсвечник.

Энни привстает на цыпочки, сжав кулаки, чуть наклоняется вперед, прижав руки к бокам, и рычит сквозь стиснутые и оскаленные зубы. Она еще более свирепо настроена, тем более что мы – мама, Джон и я – смеемся, а Джон еще и говорит:

– Ты, мама, поосторожней с ней, она сейчас и укусить может.

– Ну, ладно, ладно. – Мама гладит Энни по голове и протягивает ей один одуванчик: – Вот тебе для твоей сестры.

Энни берет его, стряхивает мамину руку и протягивает цветок мне. Я крепко ее обнимаю.

– Одуванчик просто очаровательный, – говорю я. – Такой же, как ты. Спасибо тебе, кутенок.

Она вздыхает, скребет у себя в затылке обеими руками и сообщает:

– По-моему, у меня снова эти паучки в голове завелись.

И я невольно чуть отстраняюсь от нее.

* * *

С каждым днем я могу простоять немного дольше, сделать несколько дополнительных шагов и чуть больше съесть. Но вот сегодня я почему-то не в силах даже пошевелиться, такое ощущение, словно я вросла в этот тюфяк.

Та тьма снова объявилась и понемногу обретает форму. Сперва это некая тень, которую я замечаю краем глаза. И эта тень словно разбухает, движется, и я уже почти узнаю того, в кого она превратилась, но и этот образ исчезает, а на его месте опять возникает неясное пятно. Я так и сяк поворачиваю голову, пытаясь разглядеть получше, но ничего не выходит.

Мама тоже чувствует появление кого-то незнакомого. Она ничего у меня не спрашивает, но я замечаю ее пристальный взгляд: она явно ждет, чтобы я проявила свои новые способности, а мой магический дружок обрел конкретную форму. Я смотрю, как пляшут пылинки в неровном луче света, просачивающемся сквозь дыру в кровле, и стараюсь отвернуться и не видеть ту тьму, которая теперь во мне заключена. Я страшусь того, кем позволила себе стать.

Энни тянет меня за руку:

– Ну что ты все в темноте сидишь! Пойдем со мной в лес.

– Да я и сама темнота.

Где-то смеется Джон, но я его не вижу.

– По крайней мере, пока что в темноте на тебя куда приятней смотреть, – говорит он.

Мама хмурится:

– Энни права. Хватит тебе дома сидеть. Ты уже вполне поправилась, пора и делом заняться.

То темное существо, которое я вижу краем глаза, явно сердится. Если смотреть прямо перед собой и притворяться, что вовсе и не пытаешься его разглядеть, его видно гораздо отчетливей.

– Сара, – теперь мать уже стоит передо мной, подбоченившись и слегка наклонившись ко мне, так что ее лицо оказывается совсем близко, – вставай и принимайся за работу. В доме ни крошки еды.

А я все смотрю на пляшущие в солнечном свете золотистые пылинки, их танец заслоняет от меня мамино лицо, и оно кажется каким-то расплывчатым, неясным. Я чувствую, как Энни трясет меня за плечи. И во тьме появляются пятна света – но не благодатного, не приятного глазу, а в виде ярких ослепительных вспышек. Это светятся чьи-то глаза.

Мама щелкает пальцами.

И появляется еще что-то. Теперь тьма сгустилась, стала тяжелой, непроницаемой. И в этом сгустке тьмы светятся жгучие глаза. И какие-то колючки. И…

– Что это? – требовательно спрашивает мать. – Что ты видишь?

Мне трудно дышать, горло словно распухло, слова со скрежетом выползают из моих уст:

– Зубы…

– Где зубы? – спрашивает Энни. – Чьи зубы?

Мама присаживается на корточки в узкой щели между стеной и моей лежанкой и кладет руку мне на колено:

– Не пугайся. Это твой фамильяр.

Я слишком долго смотрела не моргая, и теперь глаза мои наполняются слезами: слезы катятся у меня по щекам, и я вижу перед собой только какие-то цветные расплывчатые пятна, по краям которых по-прежнему извивается та тьма, с каждой секундой становясь все более отчетливой. Тьма обретает некую определенную форму, растет, растягивается, и я не могу снова засунуть ее внутрь себя. Зубы теперь хорошо видны, их много, из открытой пасти до меня доносится кислое дыхание, пахнущее почему-то золой, и я чувствую, как меня жалят эти светящиеся глаза. И слышу звуки, которые издает это существо. Глубокие, низкие. Эти звуки сотрясают меня изнутри, и я шепчу:

– Оно уже здесь.

– Выпусти его на свободу, – говорит мама.