Ведуньи

Я по-прежнему молчу, хотя прекрасно понимаю, что мама легко может прочесть ответ по моему лицу. Этот разговор таит в себе некую скрытую угрозу, и я чувствую, что мое хрупкое счастье со всех сторон подвергнуто осаде.

– На самом деле я, пожалуй, вполне верю, что он действительно тебя любит, – говорит она. И надежда, подтверждение которой мне так хочется от нее услышать, исчезает, словно украденная откровенной жалостью, светящейся в ее глазах. – Чтобы такой парень, как он, примчался сюда ночью только для того, чтобы предупредить, что нам угрожают деревенские… Да и потом он еще возвращался, чтобы всего лишь тебя увидеть – да, тут ты права: это дорогого стоит. И чувства у него настоящие. А вот обещания – нет.

– Но, мама, если чувства у него настоящие, то почему же и все остальное не может быть настоящим? Он хочет всегда быть со мной. И вместе мы отыщем какой-нибудь способ… – В эту минуту я, кажется, верю в это каждой клеточкой своего существа. Если двое людей испытывают друг к другу такие же чистые, лишенные сомнений чувства, какие испытываем мы, то они, конечно же, сумеют воплотить в жизнь все свои мечты. Все в наших руках, все возможно.

– Ох, девочка, – говорит мать и, обойдя вокруг стола, подходит ко мне, собираясь погладить меня по голове, и вдруг ее рука, словно колеблясь, повисает в воздухе. – Как бы мне хотелось сказать тебе, что ты права, что так оно и есть!

Она вдруг обхватывает себя руками, словно ей холодно, а я думаю: когда в последний раз кто-то обнимал ее по-настоящему? А ведь и она знавала, что такое любовь. Но все это было в ее жизни так давно, что она уже и припомнить не может, что же это за чувство такое.

Я беру ее руки в свои, растираю их, согреваю, мне хочется, чтобы она кожей почувствовала истинность моей любви.

– Но ведь это действительно так и есть, мама! Вспомни, как это было у вас с отцом. Вот и у меня теперь…

– Твой отец не был единственным сыном богатого фермера. А я не была…

Я еще крепче сжимаю ее руки. Но не хочу причинять ей боль.

– Кем ты не была? Не была той, кем теперь стала я?

Но, кем бы я сейчас ни была, у меня куда меньше возможностей стать счастливой, чем было у нее. Это она меня создала! И все же я как-то ухитряюсь не сказать эти слова вслух, потому что даже сейчас прекрасно понимаю: во что бы она меня ни превратила, она сделала это не потому, что таков был ее собственный выбор.

– Мы же бедняки, девочка. Нам даже в приданое тебе дать нечего. Хотя, Господь свидетель, мне бы очень хотелось, чтобы все это было иначе.

– Господь свидетель, и у меня столько же права на счастье, как и у любого другого!

– Господь свидетель, ты избрана другим. И к нему ты должна оборотиться, коли жить хочешь.

Я так резко выпускаю ее руки, словно ее плоть жжет меня, как жгут меня ее слова. Слезы душат меня, но я прижимаю к глазам кулаки, не желая доставить ей удовольствие видеть мои слезы. Перед глазами у меня мелькают какие-то вспышки, внутри меня слышится сердитое глухое ворчание – все это создает ощущение такой неуправляемой дикости, что я пугаюсь. Мне действительно страшно – кем я стану, если эта дикость возьмет надо мной верх? Она уже стала причиной того, что я причинила боль моей матери. И я сама выбрала эту дикость так же, как и Дэниел выбрал для себя другую жизнь, которую готов предложить и мне. Жизнь, исполненную мира и покоя.

– Ты, девочка, хочешь чего-то такого, чему быть не суждено, – снова заговорила мать. – Мне больно говорить это тебе, но так оно и есть. И если ты попытаешься пойти иным путем и выберешь себе в спутники кого-то из чужого племени, тебе не спастись. Он уничтожит твоего возлюбленного и потребует тебя обратно.

Я с такой силой ударяю обоими кулаками по столешнице, что глиняная куколка с грохотом подскакивает и чуть не разлетается вдребезги. Не желаю я это слушать! Я сумела подавить бушующие во мне страсти, я посадила в клетку того рычащего пса. И ему нас никогда не найти! Я сама стану управлять своей судьбой, я возьму в руки собственную жизнь, чего моя мать так никогда сделать и не сумела.

– Ты просто не в состоянии вспомнить, что чувствуешь, когда по-настоящему любишь. Слишком много прошло времени, – сердито заявляю я.

А она вдруг улыбается, чем сильно меня удивляет, и эта улыбка совершенно меняет ее лицо.

– Помнится, я то же самое говорила моей матери. И вообще-то, девочка, не так уж давно это было. Хотя иной раз мне и самой кажется, словно было это в какой-то другой жизни.

Она вздыхает, выпрямляется, потирая поясницу, и смотрит куда-то вверх, на нашу прохудившуюся кровлю.

– Я всего лишь хочу защитить тебя. Ибо ты хочешь встать на путь страданий и боли.

Нет, она не сможет меня понять. Миновало то время, когда она была способна дать мне защиту.

– Лучше принять то, что уже заключено в твоей душе, – говорит она, – чем искать счастья в ком-то другом. Не бойся обнаружить в себе и собственную силу.

– Зря ты считаешь, что я настолько глупа, что ты своими словами можешь заставить меня показать… – Я чуть не сказала «моего пса», хотя эти слова вертелись у меня на кончике языка и жалили, как пчелы.