Веды. Колина

–Аааууууиих. – Чуднó, необычно, как песня, невдóмая, иная, нездешняя. – Ааааууууии.

Свет, падавший он лучин, заплясал, заторопился по стенáм, затрясся в душистый травах, навешенных Павлом, по наказу повитухи.

Синя́-Лизавета глянула на дочь, откинулась назад, закрыла синие веки. И отошла за туман. Тихо, тихо.

Белые простыни были зáлиты чëрной, смолистой кровью роженицы. Ляса покачала головой, окунула ребëнка в тëплую воду, обмотала в чистые пеленá, и сунула скрутку застывшему от горя Павлу.

–Держи, вéду свою. Крепчéй держи.

Павел прижал к груди маленький, невесомый свëртыш. Молча шагнул к ничему, бывшему его любимой женой, но Ляса потянула его за рубаху.

–Ступай, уходи отсюда. Нечего живому-новому со смертью стáкаться. Я бабок позову, присóборят они, уберут, приготовят ухóд. А ты иди. Кормилицу тебе на веду эту не найти. На коровьем молоке дитëнка выхóдишь.

Павел сделал шаг к двери, и остановился.

Его взгляд упëрся в то, что оставлять здесь нельзя было…

Ляса за его взглядом крутанулась опри́чь себя. Подскочила к простыням, где покойница Синя́ лежала, сцапала широким хватом и простыни кровавые, и послéд с пуповиной.

–Павел, не глу́пи. – Повитуха набычилась, попëрла на пастуха нахрапом. – Ты обещал. Что попрошу – отдашь. Я упрóсом прошу. Отдай. Отдай.

Руки Павла заходили ходуном. Маленький угомóнившийся свëрток с новорожденной девочкой заскрипел-запел: -"Аааааууууих".

Павел остановился, поник, ссутулился. Прижал дочь к себе. И тихо вытолкнул из себя слова. Прямо в раззявленную в злом оскале пасть Лясы.

–Ты это не сделаешь. Никогда. Клянись! Клянись, на бога нашего, Христа! Не поклянëшься, живой не оставлю тебя.

Ляса торопливо вытащила нательный серебряный крестик, открестила лоб, поцеловала распятье. Пролепетала.

–Клянусь, Богом Иисусом Христом, что не пойду против веды.

Павел недовольно мотнул головой, мол не всë…

Хитрая баба поджала тонкие трясущиеся губы, повздыхала.

–Клянусь никогда не делать ничего с твоим даром, Павел. Богом клянусь.

Женщина снова целовала крест, всматриваясь пристально в голубые глаза Павла. Нет, уже не голубые глаза его. Чëрные, тëмные, грозные омуты.

Не солгал Павел. Не выпустил бы он Лясу из баньки живой, если б не поклялась она…

С этого дня потухли голубые глаза Павла. Навеки поселилась в них глухая тоска по ушедшей любви, и отеческая тревога за жизнь маленькой нарóждëнной веды.

~~~

Бел туман по лесу пости́лается, среди сосен высь, пробирается, среди синь берëз, среди плач-травы, то туман из слов, из людской молвы. Из людской молвы, из девичьих слëз, где торчат столбы сломанных берëз, где в ому́тах тьма глубóко ушла, где любовь была, да в реку́ сошла. Да в реку́ сошли тëмны́ ноченьки. И в тумáне том – веды – дóченьки. Чей сорвáла жизнь до цветенья цвет… Белóй тот туман – туман белых вед.

~~~

… и никто не ведáт, как туман веду выбирает, веду отдаëт, веду забирает. Веды никому не ведóмы. Придут на опушке леса из тумана. Белы́е все. И сядут веночки плести, песни петь… И, не дай бог, парню выйти на их зов… Не уйдëт он жив, кóли сердцем не чист. Замáнят его веды в самый тëмнóй омут на реке. В тот омут, в котором сами утóпли от любви… А если парень сердцем светéл, то веды ему подарок дадут такой, какой сам испрóсит…

~~~

Капли дрожали на кончиках поникших востры́х травинок. Утренние рóсы, сотканные из белëсых туманов, зализывающих луг у реки ласковыми белыми языками, слезинками плакали на духмя́ном разнотравье. Сбитая нáземь божья коровка ползла-пыжилась на бóсый палец ноги. Девушка с белыми пушистыми волосами лежала на земле, раскинув руки. Она впитывала в себя и туман, и росу, и саму жизнь из этого чуднóго дня.

Дребезжа кры́лками, насекомыш добрался до носа девы. Колинá чихнула. Словно, дунула звуком, вытягивая губы в трубочку…

–"Чууууииих".

Каждое утро, только, петухи задумают заголосить на первый луч, Колинá сбегала из окна их с отцом "чернóй избы", на этот луг при реке. Бóсая. Падала в туман, в росу. Пела ему одной ей ведóмые песенки. Рассказывала свои, еще детские, секретики. Шепталась с туманом, как с живым.

Деви́чий омут, а с ним и Деви́чий луг, слыли в нашей деревне местами недобрыми… И никто не видáл Колину́ в еë маленьком утреннем счастье. Не забижал, побольней, словом. Не поминáл вед недоброй славой.

Ляса, уж то, постаралась разнести всей деревне, и про чëрную кровь Сини́, и про белый туман в доме, когда та рожала дочку. За кровь чëрную и стал дом Павла – "чернóй избой". А Колинá, хоть и родилась живой – была отписáна в веды.

~~~

Ведами девушки стают, когда утопну́т от большой любви в тëмнóм омуте. А туман белый приберëт их к себе, невинных, приголубит. И даст вечную жизнь, вместо вечной любви. Нéжить… Но чистая, светлая, нелюбимая. Веды. Те что любовь изведáли, да за неë жизнь туману отдали.

~~~

Голубая лента проскользнула средь зеленой травы, обмáкнулась в капли, замóкла. Колинá нащупал еë, стряхнула, подвязала пушистую белóпуховую косу. Понеслась бóсыми ногами по-над зелéным лугом. Скорее, провожать Павла и стадо на утренний вы́гон. Вон, и кол еë, за который она сызмальства цеплялась.