Век амбиций

В тот же день МИД заявил, что Ай под следствием за “экономические преступления”, которые “не связаны с защитой права человека и свободы выражения”. Партийный таблоид “Глобал таймс” назвал Ая “паршивой овцой китайского общества”, которая должна “заплатить” за неповиновение: “Китай идет вперед, и никто не в состоянии заставить страну подстраиваться под собственные симпатии и антипатии”.

В аэропорту художника усадили на заднее сиденье микроавтобуса, где сидели милиционеры. На голову Аю надели черный мешок. Когда мешок сняли, перед художником стоял мускулистый человек с короткими волосами. Ай приготовился к побоям. Вместо этого охранники усадили его на стул, обыскали, сняли ремень и пристегнули наручником правую руку. Восемь часов спустя явились двое следователей. Один открыл лэптоп. Второй – мужчина средних лет в полосатой спортивной куртке с заплатами на локтях – закурил. Он представился – “господин Ли”. Следующие два часа “господин Ли” расспрашивал Ай Вэйвэя о зарубежных контактах, источниках дохода и политическом смысле его работ. Он читал записи Ая в блоге и в “Твиттере”. Спрашивал, знает ли художник, кто стоит за призывами к “Жасминовой революции”. Ай попросил пригласить адвоката. “Закон вам не поможет, – услышал он в ответ. – Просто выполняйте приказы. Вам же будет лучше”.

Несмотря на беспокойство, Ай был воодушевлен. После многократных попыток описать партию он оказался с нею лицом к лицу. Допрашивающие, похоже, с трудом понимали его мир: “господин Ли” спрашивал, как позируют обнаженные модели. Когда художник сказал, что скульптура может стоить восемь тысяч долларов, следователь сначала не поверил ему.

“Господин Ли” объяснил Аю, что к его аресту готовились целый год: “Мы стояли перед очень сложным решением: арестовывать вас или нет. Но потом решили, что должны… Вы унижаете китайское правительство, а это противоречит национальным интересам… Вы стали частью спланированной за рубежом ‘мирной революции’”. В конце концов, сказал Ли, мы решили “раздавить” художника, которого, скорее всего, обвинят в “попытке свержения государственной власти”, как и Лю Сяобо.

Следующие несколько суток Ай ни разу не оставался один. Его перевели на военную базу и поместили в узкую комнату без окон и с мягкими стенами. Два молодых охранника в оливковой униформе не отходили от него больше, чем на метр. Они провожали его в душ и в туалет. Когда он ходил по камере, они ходили вместе с ним. Они требовали, чтобы он спал, оставляя руки на виду, и просил у них разрешения дотронуться до лица. Ай задавался вопросами о людях рядом с ним. Считают ли они, что помогают процветанию страны? Борются ли с эгоистичными, подрывными элементами вроде него? Или видят себя мускулами организма, снедаемого страхом смерти?

Допросы продолжались, но против Ая не применяли физическое насилие. Страх приводил к истощению. Он потерял в весе. Ай принимал свои обычные лекарства от диабета, высокого давления, сердца и травмы головы. Его постоянно проверял врач – иногда каждые три часа. Он начал терять счет времени. Он почти забыл, почему он здесь. Он чувствовал себя так, как будто бродит в одиночестве “среди песчаной бури”.

Через шесть недель Аю выдали чистую белую рубашку и велели принять душ. Его жене разрешили свидание. Ползли слухи, что Ая пытают, и власти решили опровергнуть их. Предполагаемая постановка привела художника в ярость: “Я не хочу видеть ее. Вы говорите, что я не могу увидеть своего адвоката. Так что же я смогу рассказать ей о случившемся за эти полтора месяца?” Ему объяснили, что он может сказать: его допрашивали об ‘‘экономических преступлениях”, он в добром здравии. Ничего другого говорить не следовало.

Арест Ай Вэйвэя вызвал такой международный резонанс, какой не вызывали его работы. В одночасье он стал известнейшим в мире диссидентом. У китайских посольств шли демонстрации. Его портрет – борода, тяжелые веки и мясистые щеки – высвечивали проектором на фасадах и печатали на футболках в Европе и Америке. Британский скульптор Аниш Капур призвал к всемирному протесту и посвятил Аю огромную инсталляцию “Левиафан” в парижском Большом дворце. Салман Рутттди на страницах “Нью-Йорк таймс” напомнил о великих битвах искусства с тиранией – Овидия с Августом, Мандельштама со Сталиным: “Правительство Китая превратилось в самую значительную угрозу свободе слова в мире, и поэтому нам нужен Ай Вэйвэй”.

В Китае ситуация была сложнее. Через несколько дней после исчезновения Ая американский дилер китайского искусства, имевшая хорошие связи в столице, за обедом посоветовала мне не писать об аресте. Она напомнила, что, согласно китайскому закону, милиция вправе задержать подозреваемого до тридцати дней без предъявления обвинения, и предположила, что Ая отпустят: “Не надо унижать Китай. Позвольте процессу идти своим чередом”. Долго жившая в Китае иностранка, не столь уверенная в местном правосудии, возразила: “Я двадцать лет оправдывала Китай, но вот это оправдывать нельзя. Вы ни хрена не правы”. Обед продлился недолго.