Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Возможно, эти добавления объясняются тем, что Цветаева, перенося поэму во французскую языковую среду, пыталась компенсировать утрату «русскости» за счет ее эксплицитного упоминания в тексте. Как заметил Ефим Эткинд, язык оригинала укоренен в русском фольклоре, тогда как для французской версии свойственен более «нейтральный» фольклорный стиль, который невозможно соотнести с какой-либо конкретной национальной традицией275. Если Цветаева хотела указать французским читателям на русский характер своей поэмы, то ей приходилось использовать для этого другие средства. Примечательно, что она задействует западные стереотипные представления о России с целью сделать текст более понятным для французской аудитории или, возможно, с неявным намерением дискредитировать эти клише, не без иронии преувеличивая элементы русской экзотики.

Важно отметить, что и сама героиня Цветаевой – это в некотором роде персонификация России. Само ее имя «Маруся» отсылает к слову «Русь». В нем также присутствует и «русый» цвет волос. Эти коннотации во французском языке проявляются несколько иначе. Имя «Maroussia» ассоциируется с рыжим цветом волос [«rousse»], а также с Русью [«russe»], и эти ассоциации обыгрываются в цепочке аллитераций «rousses russes tresses» (рыжие русские косы) (76). Несмотря на созвучие, «rousse» – это, конечно, не «русый». Можно сказать, что «rousse» лучше вписывается в цветовой символизм поэмы, чем «русый», поскольку более явно связывает образ героини с символикой красного. Называя Марусю «красною девицей», Цветаева не просто использует фольклорное клише для «красивой девушки», но также указывает на связанный с ней красный цвет, который роднит ее с возлюбленным. Если Цветаева хотела видеть героиню поэмы как своего рода автопортрет, то ее образ во французской версии приобретает дополнительную остроту: «Maroussia» становится «рыжеволосой» бунтаркой, «русской», живущей в чуждой ей среде.

Обобщая сказанное, мы видим, что, перелагая поэму на французский язык, Цветаева не намеревалась становиться французским поэтом (она, как мы отмечали, прямо отвергала ярлыки национальной принадлежности в поэзии). Но французский перевод парадоксальным образом дополнительно утверждает ее русскую идентичность. Это может служить доказательством невозможности отринуть собственные национальные корни, несмотря на любые заявления об универсальности поэзии. Более вероятно, однако, что двойной автопортрет Цветаевой в образе Маруси/Maroussia является иллюстрацией межъязыковой метаморфозы, которая в поэме символически представлена превращением сказочной героини в цветок и обратно. Выходя за пределы родного языка, Цветаева приближается к утверждаемому ею идеалу поэта, творящего вне рамок какой-либо национальной моноязычной литературы. Сохраняя некоторые ключевые элементы русской просодии (например, силлабо-тонический стих), а также дискурсивно утверждая «русскость», «Le gars» существует в гибридной транснациональной области, которую невозможно однозначно связать с русской или французской поэзией. В каком-то смысле космополитизм Цветаевой перекликается с независимостью Вячеслава Иванова «от обычных территориальных рамок самоопределения» и его скептицизмом относительно «исконно или самобытно русского» (об этом пишет Памела Дэвидсон в своей главе в этом томе), если мы заменим наднациональный христианский гуманизм Иванова на цветаевский «дух поэзии». И Вячеслав Иванов, и Марина Цветаева верили в существование «транснационального пространства, даруемого Музой», однако Цветаевой, которая инстинктивно стремилась скорее к бунту, нежели к синтезу, так и не удалось обрести духовную родину в европейском изгнании.

Проблемы и задачи Набокова в сборнике «Poems and Problems» («Стихи и задачи»)

Теперь мы рассмотрим поэтические самопереводы другого выдающегося русского эмигранта. Набоков принадлежит к тому же поколению, что и Цветаева, однако переводы своих стихотворений на английский он сделал спустя несколько десятилетий после того, как Цветаева перевела своего «Мóлодца». Переводы Набокова собственных романов и мемуаров с русского на английский и с английского на русский удостоились значительного внимания со стороны литературоведов и критиков, однако о его авторских переводах поэзии написано очень мало276. Большинство набоковских стихотворений на английском (точнее, 39 из 62) – это переведенные им собственные стихи, написанные на русском в период с 1917‐го по 1967 год. На английском эти стихотворения впервые были опубликованы в вышедшем в 1970 году сборнике «Poems and Problems» («Стихи и задачи»). В предисловии к этой книге Набоков проводит прямую связь между своим методом самоперевода и теорией буквализма, к которой он пришел в процессе подготовки английского перевода «Евгения Онегина», вышедшего шестью годами ранее. Он пишет: