Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Далее, язык как специфика человека перестает мыслиться (или мыслится не только) как нечто изначально присущее человеческому сознанию, как (в терминах Хомского) универсальный грамматический «орган», который должен быть включен. Теперь язык может рассматриваться скорее как «коммуникационная технология» (согласно недавнему утверждению Даниэля Дора), самая первая, которая возникает из нашей социальной природы. (Дор настаивает на идее «технологии», связующей древнее человечество с последующими изобретениями, вроде печатного пресса и социальных сетей, однако для описания языка в его изначальном проявлении, пожалуй, больше подходит понятие «способа» [technique] или социальной ориентации, предшествующей технологии.) Еще до того как отдельные особи адаптировались к языковой среде и в то время, когда мы все еще жили в доязыковых сообществах, жесты и мимика позволили нам заполнить разрыв между эмпирическим, чувственным восприятием (тем, что мы видим здесь и сейчас у костра или в саванне и сообщаем друг другу неязыковыми средствами) и воображением (видением того, что не находится непосредственно перед нами, но доступно внутреннему взору). Живя в сообществе, люди начали обсуждать планы и стратегии для охоты и собирательства. Дор называет эту основанную на языке функциональную способность «инструкцией воображения». «Сначала мы изобрели язык. Затем язык изменил нас»310.

Наконец, как показывают современные исследования, при переходе от чисто химического/биологического уровня к сфере культуры/науки возникают две новые области, представляющие интерес для нашего анализа. Во-первых, это рождение эстетического в природе, что неразрывно связано с предпочтениями самок в половом отборе и что стало переломным моментом для появления идеи привлекательного/красивого, создав нейронные и социальные пути, которые привели к искусству, в данном случае к словесному искусству. Мы посмотрим, как эстетическое желание (чувство) коэволюционирует в цикле с участием возбужденного субъекта и страстно желанного объекта, и дело тут не только в передаче здоровых генов или в привлечении партнера-защитника (как это видят неодарвинисты), но (причем более очевидно) и в произвольной, неутилитарной привлекательности объекта как такового. И здесь мы вновь приближаемся к когнитивному аспекту зарождения художественного выражения. Во-вторых, хотя существенное внимание уделяется проведению параллелей между тем, как работают генетические (предположительно «немыслящие») и символические (предположительно «мыслящие») системы, тот факт, что эти параллели, не будучи установленными наукой, предстают как «лингвистически организованные», требует дальнейшего исследования. Если нуклеотиды в гене можно рассматривать как «буквы», если сам ген можно представить как «слово» (он «кодирует» определенную функцию, например «сделать молекулу x») и если ген в сочетании с другими генами может образовывать «предложения», сложные клеточные функции, то не является ли тогда этот набор параллелей аналогией или неким, так сказать, неразрывно связанным комплексом? Каким образом скрытая в последовательностях генов информация и имплицитный смысл литературного текста могут сохраняться и затем активироваться в будущем?311 Эти языковые метафоры – всего лишь слова, или они выражают некие сущности?

Добржанский и Набоков

Weltanschauung, некоторые элементы которого набросаны на последующих страницах, складывалось, изменялось и уточнялось на протяжении почти полувека. Зачатки этого мировоззрения возникли, когда автор еще юношей страстно увлекся эволюционной биологией. Интеллектуальному вдохновению, почерпнутому из работ Дарвина, противопоставлялось чтение Достоевского и в меньшей степени Толстого, а также таких философов, как Соловьев и Бергсон. Очевидно, требовалось некое примирение или согласование столь разных источников. Настоятельная потребность в определении смысла жизни появилась в кровавой суматохе Октябрьской революции, когда сама жизнь стала небезопасной, а ее значение еще более размытым312.