Век Филарета

    В тот день мысль о наивности митрополита Филарета витала на берегах Невы. Шло последнее перед Рождеством заседание Святейшего синода. К тому времени все члены Синода не только смогли ознакомиться с мнением московского митрополита, возражениями киевского, ответом на них московского, но и столковались между собой. Взгляды их со времени коронации не переменились, и поддаваться мягкому давлению обер-прокурора они не желали. Само по себе издание Библии на русском языке виделось безусловным благом для распространения и укрепления христианства. Другое основание дружной поддержки московского Филарета состояло в намерении укрепить самостоятельность Церкви и избавиться от унизительного положения казённого учреждения. Слух о явном благоволении императора к Дроздову укреплял на этом пути даже не решительных архиереев.

    «Почему он не обратился прямо к государю? – размышлял митрополит Григорий.- Как мог он, прекрасно знающий бюракратические лабиринты, двинуть дело всей жизни таким прямым путём?... Попроси он государя в Успенском соборе после коронации о чём угодно – и всё было бы решено в минуту! Потом бы прославляли Филарета. Так… но ведь он это сознавал. Стало быть, не наивность диктовала ему способ действий. Такое великое дело возможно было совершить не путём интриги, но путём обшего, всецерковного движения. Слава не нужна Филарету мудрому, ему нужна сильная Церковь.»

   Однако новый первоприсутствующий никак не мог склонить членов Синода к окончательному одобрению написанного им решения. За три месяца многажды собирались за длинным столом в зале присутствия почтенные архиереи в фиолетовых, коричневых и черных рясах, снимали черные и белые высокие клобуки, слу­шали мнения и роняли обдуманные слова. Возражений не было. Сообразив мнения митрополитов московского и киевского с цер­ковными правилами и изданными в разное время постановлени­ями, церковные иерархи согласились с заключением о важности перевода на русский язык Библии, начиная с книг Нового Завета, но с осторожностию и безо всякой поспешности, а также с мне­нием о всяческой поддержке церковно-славянского языка как богослужебного. Тем не менее от окончательного решения они уклонялись. Чего опасались архиереи? Помнили, что ветры в Пе­тербурге переменчивы... Сегодня император слушает одного, зав­тра вдруг да повернется к другому — а тебе потом отвечать за подпись. Члены Синода откровенно тянули время, не подозревая, что действуют по плану неизвестного им приятеля Сербиновича.

    Филарет и не думал, что такой мороз на улице. Настроение после приема просителей было бодрым, снег за окнами весело искрился, захотелось прокатиться по Москве. Он приказал кучеру отправиться к князю Голицыну дальней дорогой, по набережной, через

Варварку рассчитывая посмотреть, как идет восстановление палат Романовых, о которых в письме спрашивал государь. Но едва проехали Неглинку, как мороз прохватил крепенько. Ноги онемели. Никодим, тот всегда клал в ноги вторую шубу... Сквозь заиндевевшее стекло показалась Лубянская площадь. Филарет стук­нул тростью в оконце.

    Кучер остановил лошадей и наклонился. Чуть приоткрыв оконце и сторонясь струи морозного воздуха, владыка приказал шепотом:

    — К Тимофеевой!

    — Чиво? — не понял кучер.

    — К Клавдии Дмитриевне! — раздраженно крикнул Филарет и захлопнул оконце. Не в гуринский же трактир ехать греться. Опять голос сядет...

    Когда шестерка известных всей Москве лошадей остановилась перед воротами купеческой вдовы Тимофеевой, в доме поднялась радостная суматоха. На стол в столовой стелили нарядную пас­хальную скатерть, спешно ставили парадный серебряный самовар, а хозяйка достала из буфета футляр с особенной чашкой, из ко­торой всегда поила высокопреосвященного. Собственно, воспо­минание об этой чашке — и горячем чае! — и привело митропо­лита к Тимофеевой.

    Хозяйка встретила почтеннейшего гостя на дворе поясным поклоном и поскорее повела в дом. Топили у вдовы жарко, и Филарет с удовольствием вздохнул полной грудью. В зале выстро­ились четверо сыновей вдовы, облаченные в темно-синие под­девки, из-под которых виднелись розовые и голубые косоворотки, их жены, с радостью сменившие кацавейки на нарядные душегреи, отделанные стеклярусом и вышивкой, вальяжные дочери, тере­бившие бахрому темных платков, расписанных цветами, тут же склонили головы тихие племянники и племянницы, в коридорах низко кланялись приказчики, приживалки и еще какой-то народ.

    — Святый отче, какую вы радость мне доставили! — расплы­лась в улыбке Клавдия Дмитриевна.— Чайку не изволите ли?

    — С удовольствием, матушка! Ехал в одно место, да замерз,— признался митрополит.

    В столовой перед иконами в старом резном киоте Филарет прочитал молитвы, и сели за стол. Владыка любил эту семью, где жили просто, трудились честно и верили бесхитростно. Вер­ховодили в купеческой Москве старообрядческие семьи, и тем более он был внимателен к таким купеческим династиям, как Тимофеевы, Бахрушины, Королевы, Носовы.