Век моды

Послевоенный период, в особенности время пребывания в должности президента Тьера[63], по части светского великолепия отличался крайним консерватизмом. Сыновья были убиты, братья и отцы пропали без вести, деньги обесценились, настроение было депрессивным и пронизанным скорбью. К тому же женщины, от которых все ожидали, что они будут играть ведущую роль, были уже немолоды и лишены светских амбиций. Мадам Тьер была очень красивой женщиной в сороковые годы, за тридцать лет до этого, когда была еще мадемуазель Досн. И даже в последнюю четверть девятнадцатого века остался намек на ее прежнюю красоту в прекрасных плечах и великолепной фигуре. Эта дама приходила к нам каждый год за платьями и надевала их на обеды и приемы в Елисейском дворце. Они обычно были черными, изысканно вышитыми и очень простыми. Но поскольку платья были лишь фоном для знаменитого жемчужного ожерелья, проданного два-три года назад за пять или шесть миллионов франков, мадам Тьер могла позволить себе скромные платья. Нитка жемчуга, между прочим, была столь роскошной, что вошла в коллекцию Галереи Аполлон Луврского дворца, где и оставалась почти пятьдесят лет до недавней продажи. Мои занятия, прерванные войной 1870 года и террором Парижской Коммуны, были возобновлены при правлении Тьера с наступлением мира. В 1872 году мое образование было снова приостановлено, на этот раз серьезной болезнью и долгим выздоровлением. Я сдал экзамены только в девятнадцать лет. Наконец, я получил звание бакалавра и почувствовал, как будто меня выпустили из тюрьмы. Я хорошо помню, что пришел домой и сжег все свои учебники на следующий же день после получения степени! Я стал полноправным сотрудником фирмы отца. Не было ни периода привыкания, ни необходимости осмотреться, никаких споров насчет другой карьеры – на самом деле и мыслей таких не было. Что касается нашей семьи, судьба имела неизбежное завершение. Я уверен, что у отца, который при всей своей доброте был законченным деспотом, даже и мысли никогда не возникало, что мы с братом могли бы думать о чем-нибудь другом, кроме профессии кутюрье. Мы – тоже. Как ни странно, не было сказано ни слова о нашем вхождении в дело. Ни Гастон, ни я никогда не говорили: «Отец, думаю, я должен идти в магазин вместе с вами». Да и он никогда не предлагал нам: «Дети, теперь, когда вы взрослые, мне бы хотелось, чтобы вы начали заниматься делом, которое я для вас создал, и продолжите его». Никаких подобных речей мы не слышали, а просто пришли работать, подобно овцам в загон, и примерно с такой же решимостью. Как мы могли поступить иначе? С рождения окруженные его проблемами, погруженные в его традиции и обожавшие человека, который признавал выше своего лишь два авторитета – Бога и императора!

Жан Филипп Ворт – солдат, 1877

Я оставил магазин лишь на год, когда отправился на добровольную службу. Мой брат пришел за мной, когда я продавал платье, и сказал, что я должен быть в казармах в пять часов и передать клиента кому-нибудь еще. Мое возвращение было столь же поспешным. В следующем году я бросил военную службу, вечером 31 октября, а утром, 1 ноября, в половине десятого снова был на работе и никогда больше ее не покидал. Мы с братом заняли наши постоянные посты около 1874 года. Гастону досталась деловая часть магазина. Человек, который занимался этим и работал с отцом с 1858 года, ушел на пенсию, и брат занял его место. Он оставался на этой работе двадцать лет, занимая должность менеджера и главного кассира. Никто, и по темпераменту, и по способностям, не мог бы лучше подойти для этого дела.

Как бы это ни показалось странным, но только после того, как мой брат почувствовал активный интерес к фирме, мы начали вкладывать и накапливать капитал. Управление деньгами было предоставлено старому кассиру, а отец просто тратил деньги, которые заработал за предыдущий год. Ему никогда не приходило в голову, что он может захотеть отойти от дел и жить на свой капитал, и вместо того, чтобы вкладывать прибыль в дело, он оставлял ее в своем сейфе, пока не накопил четыре или пять сотен тысяч франков – сто тысяч долларов – и сказал: «Теперь я смогу что-нибудь построить в Сюрене». Наше имение в Сюрене было его страстью. Он потратил восемьсот тысяч франков только на его строительство, от которого ныне не уцелел ни один кирпич. Я об этом говорю не для того, чтобы осудить финансовые методы отца. Он был художником и в деньгах не очень-то разбирался.

Гастон положил конец этой беспорядочности, и вскоре наша фирма стояла на прочном, солидном и консервативном основании, как банк. Он показал отцу, как бессмысленно было оставлять деньги лежать мертвым грузом в сейфе, не получать с них проценты, и убедил заставить их работать. Таким образом, под осторожным руководством сына отец вложил деньги так хорошо, что оставил после смерти целое состояние. Оно было не столь огромным, если сравнить с современными богачами, но позволило моей матери продолжать жить так, как она жила последние десять или пятнадцать лет при жизни отца и не чувствовать ни тревоги, ни озабоченности.