Век Наполеона

Это хорошо рассказанная история, за исключением того, что события неправдоподобны, а чувства перегружены. Но чувства были изголоданы в течение десятилетия; горе было опасным и слишком глубоким для слез; теперь, когда революция закончилась и безопасность восстановилась, чувства были свободны, и слезы могли течь. Меланхолия Рене, перекликающаяся с Вертером через поколение, стала позой Рене де Шатобриана, нашла отклик в «Обермане» Сенанкура в 1804 году и была продолжена в «Паломничестве Чайльд Гарольда» (1813); Шатобриан упрекал Байрона в том, что тот не признал его долг.118 Маленькая книжка заразила целое поколение mal de siècle — характерной «болезнью времени»; она стала образцом тысячи, возможно, ста тысяч меланхоличных рассказов (romans); ее героя называли «рассказчиком», un romancier; так, возможно, получило свое название романтическое движение. В течение полувека оно будет доминировать в литературе и искусстве Франции.

5. Шатобриан и Наполеон

Гений христианства, сказал Наполеон, «это произведение из свинца и золота, но золото преобладает….. Все великое и национальное по своему характеру должно признать гений Шатобриана».119 Со своей стороны он приветствовал эту книгу, как прекрасно согласующуюся с Конкордатом. Он устроил встречу с автором, признал его ценным сотрудником и назначил его (1803 г.) первым секретарем французского посольства в Риме. Автор вспоминал об этой встрече со скромностью и гордостью: «Для него не имело большого значения, что у меня не было опыта в государственных делах, что я был совершенно незнаком с практической дипломатией; он считал, что некоторые умы способны к пониманию и не нуждаются в обучении».120 Вскоре за ним в Рим приехала его любовница; однако она умерла в Риме (5 ноября), когда Шатобриан был рядом с ней, и после того, как он велел вернуться к жене.

Вскоре он стал персоной грата для Папы и персоной инграта для посла, дяди Наполеона, кардинала Феша, который жаловался, что блестящий автор присваивает себе посольские полномочия. Кардинал был не тем человеком, который мог бы это допустить; он попросил освободить его от должности адъютанта; Наполеон отозвал виконта, назначив его поверенным в делах в маленькой швейцарской республике Вале. Шатобриан отправился в Париж, чтобы подумать; но, узнав о казни герцога д'Энгиена, он отправил Наполеону прошение об отставке с дипломатической службы.

Осмелившись покинуть Бонапарта, я поставил себя на его уровень, и он был обращен против меня всей силой своего вероломства, как и я был обращен против него всей силой своей преданности…Иногда меня влекло к нему восхищение, которое он внушал мне, и мысль о том, что я являюсь свидетелем преобразования общества, а не просто смены династии; но наши натуры, противоположные во многих отношениях, всегда брали верх; и если он с радостью расстрелял бы меня, я не испытывал бы больших угрызений совести, убивая его».121

Непосредственный вред ему не грозил. От политики его отвлекла болезнь жены (которую он любил в перерывах между связями) и смерть сестры Люсиль (1804). Тем временем он взял в любовницы Дельфину де Кюстин. В 1806 году он попытался заменить ее Натали де Ноай, но Натали поставила свою благосклонность в зависимость от того, совершит ли он путешествие к святым местам в Палестине.122 Оставив жену в Венеции, он отправился на Корфу, в Афины, Смирну, Константинополь и Иерусалим; вернулся через Александрию, Карфаген и Испанию и в июне 1807 года добрался до Парижа. В этом трудном путешествии он проявил мужество и выдержку, а по дороге усердно собирал материал и предпосылки для двух книг, которые укрепили его литературную славу: Les Marytrs de Dioclétien (1809) и Itinéraire de Paris à Jérusalem (1811).

Во время подготовки этих томов он продолжил свою вражду с Наполеоном (который в то время вел переговоры о мире в Тильзите) статьей в Mercure de France за 4 июля 1807 года. Она была написана якобы о Нероне и Таците, но ее с легкостью можно было применить к Наполеону и Шатобриану.

Когда в безмолвии унижения не слышно ничего, кроме звона цепей раба и голоса доносчика; когда все трепещут перед тираном, и заслужить его благосклонность так же опасно, как и заслужить его недовольство, появляется историк, которому доверена месть нации. Нерон напрасно старается, ведь Тацит уже сформировался в империи; он растет безвестным рядом с прахом Германика, а справедливое Провидение уже передало в руки безвестного ребенка славу владыки мира. Если роль историка прекрасна, то она часто сопряжена с опасностями; но есть алтари, такие как алтарь чести, которые, хотя и покинуты, требуют новых жертв.

…Там, где есть шанс на удачу, нет никакого героизма в том, чтобы попытать ее; великодушные поступки — это те, чей предсказуемый результат — невзгоды и смерть. В конце концов, какое значение имеют неудачи, если наше имя, произнесенное потомками, заставит биться одно щедрое сердце через две тысячи лет после нашей жизни?123