Век невинности

«Боюсь, — вступил в разговор мистер Ван-дер-Лайден, — что доброе сердце мадам Оленской заставляет ее совершать необдуманные поступки».

«Или ее пристрастие к неординарным людям», — сухо произнесла миссис Ачер, не спуская глаз со своего сына.

«Мне жаль, что приходится говорить все это о мадам Оленской», — вздохнула миссис Ван-дер-Лайден, а миссис Ачер прошептала:

«Еще бы, дорогая! Вы ведь дважды принимали ее у себя в Скайтерклифе!»

Тут-то мистеру Силлертону Джексону и предоставился случай оседлать своего конька.

«В Тюильри жизненные стандарты были совсем иными, — повторил он и, дождавшись, когда слушатели обратили на него свои взоры, продолжал со знанием дела: — Да, к вещам такого рода там, и в самом деле, относились более снисходительно. Если бы вы спросили меня, как господин Морни нажил себе состояние, или кто погасил долги некоторых дворцовых красавиц, я бы, пожалуй, не стал отвечать…»

«Надеюсь, дорогой Силлертон, — произнесла миссис Ачер, — вы не призываете нас следовать их пагубным традициям?»

«Разумеется, нет, — невозмутимо ответил мистер Джексон. — Но мы все могли бы более снисходительно относиться к мадам Оленской, которая получила европейское воспитание».

«О!» — в один голос воскликнули пожилые дамы.

«Но не следует позволять ей держать экипаж своей бабушки под окнами у банкрота!» — запротестовал мистер Ван-дер-Лайден, и Ачеру показалось, что он жалеет о том, что в свое время посылал гвоздики корзинами на Двадцать третью улицу.

«Я всегда говорила, что у нее весьма своеобразный взгляд на некоторые вещи», — заметила миссис Ачер.

Краска бросилась в лицо Мэй. Она перевела взгляд на своего мужа, сидевшего напротив, и поспешно сказала:

«Я думаю, что Элен поступает так из добрых побуждений».

«Опрометчивые поступки часто совершаются из добрых побуждений», — заметила миссис Ачер с таким видом, словно было совершено ужасное преступление. Мистер Ван-дер-Лайден прошептал:

«И почему только она ни с кем не посоветовалась?..»

«А когда она это делала?» — проворчала миссис Ачер.

Но тут мистер Ван-дер-Лайден посмотрел на жену, которая незаметно кивнула в сторону Мэй. Разговор был окончен и пышные шлейфы трех леди потянулись к дверям, а мужчины закурили. Мистер Ван-дер-Лайден предложил им несколько превосходных сигар, и они оказались так хороши, что ему немедленно простили даже его непревзойденную пунктуальность.

Ачер постарался как можно скорее покинуть пати и направился в Opera. В клубной ложе, как и два года тому назад, когда графиня Оленская впервые появилась в свете после столь долгого отсутствия, он обозревал сцену поверх плечей Чиверсов, Минготов и Рашвортов. Ачер надеялся, что снова увидит Элен в ложе старой миссис Мингот, но на сей раз она пустовала. Молодой человек не спускал с нее глаз, пока мадам Нильсон не запела своим чистейшим сопрано: «M'ama, non m'ama…»

Ачер повернулся и снова посмотрел на сцену, где среди все тех же гигантских роз и фиалок, скорее напоминавших перочистки, та же золотоволосая жертва медленно уступала настойчивым увещеваниям приземистого, смуглого соблазнителя.

Затем он перевел взгляд на ложу миссис Ван-дер-Лайден и, как и в тот вечер, увидел Мэй, сидящую между двух пожилых матрон. Как и тогда, когда его жена представила его своей «иностранной кузине», она была в белом. Присмотревшись повнимательнее, Ачер увидел, что на ней ее подвенечное платье из белого атласа с голубыми вставками и старинными кружевами.

Согласно традиции, существовавшей в старом Нью-Йорке, в первые два года замужества молодые дамы щеголяли в дорогих свадебных нарядах. Ачеру, например, было известно, что его матушка хранила свое подвенечное платье завернутым в папиросную бумагу и берегла его для Дженни; она, как и все матери надеялась, что наступит день и Дженни воспользуется им (хотя бедняжка достигла уже такого возраста, когда на венчание уже не приглашают подружек невесты и вместо белого атласа надевают серый поплин).

Ачера поражало, что Мэй, после их возвращения из Европы, ни разу не одевала свое подвенечное платье; и теперь он смотрел на него и вспоминал, с каким трепетом два года тому назад наблюдал за ней, сидевшей в таком же вот белом платье, в ложе старой Мингот. Несмотря на то, что за это время ее фигура окончательно сформировалась (чему отчасти способствовали физические упражнения), выражение ее лица оставалось по-прежнему трогательно-наивным. Если бы на нем не лежала печать усталости, Ачер согласился бы с тем, что она почти совсем не изменилась и сохранила имидж той романтичной девушки, которая играла с букетом ландышей, лежавших у нее на коленях. Сердце его наполнилось жалостью: ее, пусть даже кажущаяся, наивность трогала его, как доверчивое прикосновение ребенка.