Век невинности

«Вполне вероятно, что он наговорит столько неприят… столько всего, с чем вы никак не сможете согласиться. Он сделает публичное заявление, понимаете? И все, сказанное им, причинит вам боль, даже если…»

«Если что?»

«Будет совершенно необоснованным».

Она снова замолчала, и это молчание длилось так долго, что у Ачера, старавшегося не глядеть на ее бледное лицо, было достаточно времени, чтобы изучить форму другой ее руки, опущенной на колено. Он осторожно рассматривал кольца на ее безымянном пальце и мизинце, и не обнаружил среди них обручального.

«Но какой вред могут мне причинить его обвинения, даже если он осмелится высказать мне их публично?»

С его уст уже готовы были сорваться слова:

«Несчастная! После подобных обвинений здесь вам будет еще хуже, чем где бы то ни было!»

Но вместо этого его ответ прозвучал вполне в духе мистера Леттерблеяра:

«Нью-йоркское общество — это довольно тесный мирок, в котором все друг друга знают. В Европе, где вы жили, все иначе. Несмотря на все привычные иллюзии, нашим обществом управляет небольшая горстка великих мира сего с весьма старомодными взглядами на жизнь».

Графиня не проронила ни слова, и он продолжал:

«Мы в особенности щепетильны, когда дело касается браков и разводов. Допустим, наше законодательство и допускает разводы, но наши моральные устои их не принимают».

«Никогда?»

«Ну, скажем так, в тех случаях, когда женщина, пусть даже безвинно пострадавшая, бросает вызов человеку, ее оскорбившему, и начинает вести себя… э… нетрадиционно.»

Графиня опустила голову и молчала. Ачер втайне надеялся, что она даст своим чувствам вылиться наружу и начнет бурно негодовать или все отрицать. Но ничего подобного не произошло.

Маленькие дорожные часы, стоявшие на столике рядом с ее локтем, тихонько тикали; в камине хрустнуло и развалилось на две половинки полено, подняв при этом сноп искр. Казалось, вся гостиная, погруженная в полумрак, ждала ответа вместе с Ачером.

«Да, — прошептала она, в конце концов, нарушив молчание. — Именно об этом и предупреждали меня мои родные».

Он слегка вздрогнул и потом кивнул: «Это вполне естественно…»

«Наши родные», — поправила она сама себя, и Ачер покраснел. «Вы ведь скоро станете моим кузеном!» — добавила она мягко.

«Надеюсь».

«И вы разделяете их взгляды на жизнь?»

Вместо ответа он поднялся и сделал несколько шагов по комнате, рассеянно глядя на старый персидский ковер на противоположной стене. Потом он остановился и в нерешительности взглянул на графиню. Разве мог он ей ответить сейчас, что вполне солидарен со своими будущими родственниками в вопросах морали, что если в словах ее мужа есть хотя бы сотая доля правды, то…

«По правде говоря, — начал он, когда почувствовал себя в состоянии говорить, — не понимаю, что вы выиграете от того, если станете мишенью всей этой грязной клеветы?»

Он посмотрел на пламя, догоравшее в камине.

«Мою свободу! Полагаю, она чего-нибудь стоит!»

В этот момент Ачер вдруг подумал, что намеки на ее тайную связь, содержавшиеся в письме, — чистая правда, и что она хочет освободиться ради того, чтобы выйти замуж за своего любовника. Но, как же дать понять ей, если она и в самом деле вынашивает этот план, что закон их штата в данном случае не на ее стороне?

Стоило Ачеру об этом подумать, как его начала разбирать досада. Он сказал нетерпеливо: «Но разве сейчас вы не свободны, как птица? Здесь вас никто не трогает! Мистер Леттерблеяр сообщил, что пока вам нечего беспокоиться о финансовой стороне вопроса».

«О, да», — с некоторым безразличием произнесла она.

«И что же, теперь вы не прочь испить чашу позора до конца? Подумайте о той шумихе, которую поднимут газеты! Все, конечно, понимают, что это глупо и несправедливо, но так уж заведено».

«Я знаю, знаю», — прошептала она еле слышно, и он снова почувствовал острую жалость к ней. Он уже раскаивался в том, что высказался столь резко.

«В делах о разводе почти всегда интересы обеих сторон приносят в жертву на алтарь общепринятой морали. Видите ли, люди посторонние стремятся, во что бы то ни стало, сохранить чужие семьи, — особенно, если в них есть дети», — говорил он сбивчиво, нарочно пуская в ход книжные выражения, лишь бы не называть вещи своими именами. Графиня не произнесла ни единого слова, которое могло бы пролить свет на всю эту нелицеприятную историю, а он не хотел, чтобы она думала, будто ему так уж приятно копаться в ее прошлом. Лучше действовать, как это заведено в Нью-Йорке, со всей осторожностью, чем бередить свежую рану, которую он не в состоянии излечить.

«Я считаю своим долгом, — продолжал он, — помочь вам научиться видеть все эти вещи в том свете, в котором их видят люди, любящие вас. Я имею в виду Минготов, Велландов, Ван-дер-Лайденов, ваших друзей и родственников. Не правда ли, с моей стороны было бы нечестно не пояснить вам, как они относятся к подобным вопросам?»

Все это он произнес на одном дыхании, почти с мольбой в голосе, стараясь не вслушиваться в воцарившуюся в гостиной зловещую тишину.

Графиня отозвалась, точно эхо: «Да, конечно, это было бы нечестно.»