Век Просвещения

Война, переворот, еще одна война, эпидемия, бунт – я провел в России едва пятнадцать лет и видел больше, чем европейский рантье может испытать за всю жизнь. Но я уже был немолод, стал уставать, а после гибели моей семьи меня уже никто не удерживал ни в Москве, ни в далекой империи. Быть может, только возможность подзаработать на спокойную старость. Только деньги тянут за собой другие деньги, точнее, питают желание положить в свой карман еще и еще. Так получилось, что я не раз откладывал свой отъезд и, наконец, оказался на родине совсем незадолго до начала тех событий, которые потрясли ее до самого основания и сделали сказанное мной чуть выше не вполне справедливым. Ныне и европеец, особенно парижанин, может почувствовать, что такое быть русским.

162. Монография

Нет, кое-чему доктор Полонский у старших коллег научился и был готов это прилюдно признать. Вот главное: знали они, как свои подвиги в правильном свете предъявить городу и миру. И нет тому лучше способа, нежели письменный. Потому, понимал доктор, надобно в самом скором времени составить рукопись и изложить в ней всю историю моровой язвы, бывшей на городе Москве, и рассказать о ее истинных причинах и о том, каковые меры сей злостный недуг победить сумели, а какие отличились ненужностью и бесполезностью. И в Европе, думал доктор, в Европе эту книгу тоже непременно прочтут. Непременно, и даже, быть может, порекомендуют к изучению в некоторых университетах.

Одно отравляло эту радостную мысль: не вполне был доктор силен в латыни. Читал хорошо, говорил с пятого на десятое, особливо большой практики в последние годы не имея, а вот писать… Не способен, понимал, что не способен, и знал: немало допустит ошибок, ляпов самых обидных, а времени-то сколько придется выбросить! Можно ведь, думал иногда, посоветоваться с кем, помощи попросить? Нет, отметал он, засмеют, а то хуже – украдут. Тут лучше в одиночку, надежнее. Ничего, по-русски напишем, черт с ней, с этой Европой. Пусть хотя бы свои правду узнают, а там и до остальных дойдет.

163. Неожиданное решение

Не в ярости был мистер Уилсон, нет, находился он в каком-то грустном успокоении, плавном и бесконечном. Незачем вдруг стало волноваться, не за что переживать. Ни о какой борьбе не думал он, не возникали в голове его невозможные, но оттого не менее блистательные комбинации, не было кипения мыслей, боровшихся, сталкивавшихся друг с другом, тем рождая мысли новые, еще мгновение назад невероятные. Спокойно ходил коммерсант по дому, подолгу задерживался то в одном, то в другом углу, перебирал бумаги, вступал в длительные и беспредметные разговоры со слугами. Среди прочих раздумий полноправный партнер известного во многих странах торгового дома признался себе, что негативный императив у него имеется, а позитивного – нетути, как шаром покати. Вот, звучит заковыристо, а на деле просто. Понял мистер Уилсон, что больше не хочет жить в России, а также осознал и то, что не желает возвращаться в родимый Альбион. Кстати, причин последнего чувства он даже не стал доискиваться, просто принял как данность.

Однако вскоре появились новые вопросы, и из-за них задумчивое сидение коммерсанта то в одном, то в другом кресле – в кабинете и гостиной – вступило в новую фазу. Быстрее стали уходить бережно хранимые табачные листья: не было решений легких и быстрых. Это заставляло почтенного джентльмена стучать костяшками пальцев по поверхности стола, или по заиндевевшему оконному стеклу. Для таковой надобности нужно было подняться, пройти два шага и опереться левой рукой о подоконник. Слезилось окно, но не отвечало мистеру Уилсону, оставляя подданного британской короны в неведении, состоянии для него редком и потому особенно болезненном. Ибо не знал он, что будет с его семьей, поедет ли она вслед за ним, а для того, чтобы этому процессу дать какой-то ход, вспомнилось вдруг, надо бы сначала обвенчаться с Ефросиньей. Не вполне понимал также искушенный коммерсант, как лучше ему выйти из дела, как рассчитаться с милыми компаньонами.