Век серебра и стали

Велимир вздрогнул. Он прекрасно помнил, как двадцать лет назад, в те прекрасные лучезарные дни после явления богов старого Египта, творилось… страшное. Бунты, митинги, протесты, да и вещи… куда хуже. Он помнил, как шел по улице в то страшное воскресенье, когда словом его императорского величества – тогда правил еще Николай – было приказано открыть огонь на поражение. Велимир был там – не в самой толпе, рядом – и помнил, как споткнулся и упал, чуть не задавленный напуганной толпой. Помнил, как проклинал весь мир. Помнил, как улицы города становились красными, под стать парадным одеяниям древних аристократов; только в этот раз город одевался не в пурпур, а в кровавое месиво. И самое страшное, что гранд-губернатор не мог винить императора.

Страшнее последствий были только их причины.

Несогласные с новыми богами выходили на улицы; сначала просто кричали, затем в ход шли кулаки, потом – зажигательные смеси и самодельные бомбы. В те страшные дни Велимир понял, что история – один замкнутый и заколдованный круг. Так ведь уже было, думал он, и будет всегда – после каждой радикальной перемены, очередной встряски мира, меняющий ориентиры: разве только стороны света остаются на своих местах, все остальное – шиворот-навыворот. Несогласные будут всегда – даже когда им пообещают и продемонстрируют неподдельное вечное блаженство.

Такое творилось не только Санкт-Петербурге – по всему миру. Везде с проблемами справлялись по-своему, и везде, в основном – силой. Но это было двадцать лет назад, а потом… все стихло. Не без чуткого взгляда жандармерии – тогда еще только политической, – которая следила за любым проявлением агрессии от иноверцев. Никаких преследований за простое непринятие новых богов – век, все же, просвещенный. Но не дай боги оправдается один из многочисленных доносов в третье отделение, тогда еще не распущенное, и не дай боги задумать и предпринять нечто радикальное. Как покушение на предыдущего петербургского епископа. Разбираться будут – но недолго.

Правительство говорило: если вы так глупы, чтобы не верить в богов, доказывающих свое существование и дающих так многое за просто так, живите с этим – молитесь мертвым истлевшим идолам, немым болванкам.

Но только попробуйте сделать более радикальный шаг.

Сам Велимир оказался очарован богами старого Египта сразу, как те явили себя миру. Лучезарные и великолепные… Гранд-губернатор увидел то же, что мальчишка в приключенческих книжках – пример для подражания. Но только воспринял его не так.

А теперь он, в той или иной мере верный богам старого Египта, сидел за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто бойкотировал, доказывал точку зрения огнем, порохом и сталью.

С другой стороны, гранд-губернатор понимал: а что им оставалось делать? Прошло долгих двадцать лет, и они ждали – надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Но они, убежденные, продолжали верить – уже давно приняли новый порядок, но только для вида. Все они, каждый из собравшихся, знали – рано или поздно, боги, что не подавали знаков существования уже двадцать лет, проявят себя. Возможно, думали некоторые из них, они затаились, теперь неспеша набираются сил… и любая минута может стать роковой.

Поэтому, когда они узнали о плане Саргона – а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, – сразу согласились. Убежденные, несломленные фанатики, давно уже ставшие домашними собачками, тихими, спокойными, просто раздраженно рычащими… но все еще верящими.

Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго жали.

Думали, что все организуют боги. Оказалось – человек. Саргон.

Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными, или длинными и неспешными, будто проржавевшими, пальцами. Потом, незадолго до рассвета, до того, как небо вдалеке стало наливаться цветом, словно за горизонтом наконец-то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, разошлись в прохладе ночи, кутаясь в плащи, куртки, пальто, слегка раскрасневшиеся от вина, но сохранившие трезвость и уверенность в завтрашнем – или уже сегодняшнем? – дне.

Только Сарогн, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто, обеспокоившее его, нечто смутно знакомое. Остановился, замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо-астролябию на пальце – узор колечек изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что-то, но остановился. Только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как легкий, по утру поднимающийся в березовой роще ветер, протянул «ну-ну». Неосязаемым, тонким дыханием, растворившемся в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном для того, чтобы хранить секреты – и несказанные слова.