Век серебра и стали

– Ну, ну, фокусы – как раз то, что нам нужно, – угловатое лицо Якуба просияло. – Скоро Пасха, людям нужно чудо. А лучший способ устроить чудо – устроить шоу. Волшебство своими руками без волшебства!

Ана заметила епископа, стоявшего в углу и мрачно наблюдавшего за происходящим. Тот будто пытался сам себя убедить, что все это просто один дурной сон, только слишком реалистичный.

Невероятным образом, Якуб и это заметил.

– Ну что же вы так хмуритесь! Я же понимаю, что такое мистерия, и что она не спроста так называется. Но… Это все пусть будет потом. Сначала – хотя бы маленькое шоу. Вспомните, как дело было в древнем Риме – культ для народа, культ на глазах у всех! Публичность превыше всего.

– Мы не в Риме, – словно прочитав мысли Аны, протянул епископ, уставившийся на витраж, где Исида из цветного стекла оплакивала Осириса. – И уж тем более не поклоняемся римским богам.

– Слушайте, – вздохнул Якуб, наконец убрав руки из-за спины. Потер переносицу и снова сомкнул руки, спрятав. Цаплей зашагал по залу. – Хотя бы в этом году, давайте сделаем все иначе. Меня его императорское величие, да будет он жив, здоров, и могуч, попросил. Думаете, просто так? Поймите: Сердце Анубиса, Пасха, гости…

– Интересно, почему именно Анубиса? – вдруг прошептала Ана – достаточно громко, чтобы ее услышали. Попыталась хоть как-то разрядить обстановку – видела, как епископ потихоньку начинал увядать.

– Кто знает, – пожал плечами Якуб. – Людей я вижу насквозь, богов – отнюдь.

– Раз вам и императору, да будет он жив, здоров и могуч, это кажется таким важным, – вздохнул епископ, наконец повернувшись к Якубу лицом и отойдя от витража, – да будет так. Гранд-губернатор, я так понимаю, не против?

– Если вообще в курсе, – добавила Ана и тут же прикусила язык.

К ее удивлению, Якуб рассмеялся.

– Думаю, более чем. Вы же знаете нашего гранд-губернатора, – он поправил пиджачок и повернулся к девушке. Приподнялся на носках, чтобы стать с Аной одного роста. – Ну, тогда может все-таки крылышки, а?

…жаркие пески накрывали его с головой, обжигая щеки, утягивали на самое дно склизкими щупальцами бреда. И когда мир вокруг гас, бешеные песчаные бури – бесчисленные – оборачивались ночными, черными, будто окроплёнными грешной кровью. Среди этого беззвездного неба, он – всего лишь песчинка в безумии развратного хамсина[6]. Он терялся, проваливался и вырывался вновь, успевая сделать лишь один сладкий глубокий вдох, наполнить легкие морозным воздухом, чтобы потом опять кануть туда – к беззвездному небу из черного песка…

Он ждал очередного вдоха – но ничего не случилось.

И чернота словно стала еще чернее, хотя, казалось, цвета и так достигли своего апогея, и это небо из бурь и вихрей вдруг вспыхнуло не звездами, а глазами – еле-различимыми, мрачными грифельными силуэтами на черном фоне.

Тогда, когда все тысячи глаз заморгали и уставились на него, он наконец-то услышал звуки. Сначала отдаленные, как далекий подземный гогот медных барабанов, но потом – все четче, осознанней. Они складывались в слово, одно единственное, но повторяемое бесконечное количество раз. Слово, жужжанием пчелиного роя заполнившее все вокруг, заставив черноту колебаться:

Бэс… Бэс… Бэс… Бэс! Бэс!! Бэс!!!

Алексас очнулся, сделав спасительный вдох. Во рту пересохло так, что даже сглотнуть не получалось. Кое-как придя в себя, Алексас, пошатываясь, добрел до маленькой раковины в углу комнаты – порадовался про себя, что прогресс, храни его боги, не стоит на месте, потому что еще лет десять назад о водопроводе в доходных домах и мечтать не могли.