Век серебра и стали

Умение здешнего мастера стало легендой, одной из тех, которыми живет любой уважающий себя город. Усатому господину постепенно становилось даже неловко, что все вокруг брились здесь, а он – нет. Так что в этот прекрасный во всех отношениях день мужчина собрался, накинул шляпу и дошел до цирюльни на втором этаже приличного доходного дома по адресу набережная Екатерининского канала[1], дом 35. Сидел в светлой комнатке, плотно заставленной мебелью: шкафчиком, столом, парой стульев и комодом с огромным зеркалом в дубовой раме, на которое сейчас предпочитал не смотреть.

При мысли открыть глаза во время бритья все существо усатого господина брыкалось, он начинал ерзать в кресле еще сильнее

Потому что руки, Сет побери, эти руки…

Цирюльник Алексас Оссмий орудовал бритвой так искусно, что она плясала в его руках, притом сразу несколько кардинально разных танцев – от нежного вальса до озорной джиги. При взгляде на Алексаса в голову даже не приходила мысль, что такой человек может брить. Руки, как у мясника – сильные и грубые, все мозолях, – скорее напоминали чугунные валики. Да и сам по себе цирюльник оказался весь какой-то… угловатый – будто обелиск, сделанный из монолитного камня: мощного, крепкого, но лишенного всякого изящества и грации. Качеств, как думалось усатому господину, столь фатальных для человека, одно неверное движения которого может привести к весьма печальному исходу.

Но грубые, мясистые руки Алексаса творили невероятное. Бритва скользила по белоснежной пене. Цирюльник – не особо утруждаясь – словно играл на пианино с виртуозностью, отработанной годам опыта.

– Готово, – Алексас совершил последнее воздушное движение бритвой и снял белое полотенчико с шеи клиента.

– Вы уверены? – дрожащим голосом промямлил усатый господин, зачем-то ощупывая шею.

– Уверенней некуда, – устало вздохнул Алексас.

Пересилив себя, клиент открыл глаза.

С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось – каштановая растительность все так же пушистым кошкиным хвостом топорщилась в обе стороны. Но усатый господин, большой педант, замечал малейшие отклонение от самолично принятой нормы – как дракон из старых сказок замечает пропажу хотя бы одной монеты из непомерной сокровищницы.

Пригладив усы, с точки зрения господина, теперь наконец-то выглядевшие по-человечески, потер идеально выбритый подбородок. Присвистнул.

– Честно, я от вас такого не ожидал. Простите, но ваши руки…

– Руки делают, – парировал Алексас.

– А глаза боятся? – хмыкнул господин.

– Не-а. Боялись бы – руки б не делали.

Усач уже было открыл рот, придумав колкое замечание, но благоразумно промолчал, растерявшись. Клиент шмыгнул носом и перевел тему – как часто делают в таких ситуациях, чтобы не показаться растерянным, глупым, или, чего хуже, не желающим продолжать светскую беседу.

– Вы слышали про сердце Анубиса? Они везут его к нам! Это чудо…

– Придерживаюсь хорошего совета не читать газет по утрам, – пожал широкими плечами Алексас Оссмий. Потом принялся натачивать бритву, с силой проводя по грубому кожаному ремню.

– Честно вам сказать, мне даже трудно поверить, что такое оказалось возможно! Что это все, ну вы понимаете, возможно.

Алексас, покончив с бритвой, беспокойно покрутил в руках кулон с солнечным скарабеем.

– Да уж, и не говорите…

Он помнил, как это случилось – смутно, эфемерными, словно струйки сигарного дыма, образами. Будь постарше – может захлебнулся бы волной общей эйфории. Но когда Жан-Франсуа Шампольон научил мир читать иероглифы, люди перевели тексты: со стен гробниц, с уцелевших папирусов, фигурок, сфинксов и обелисков, и тогда…

Поняли, что магия Египта – реальна, что боги его – реальны.

И посмертная жизнь – тоже.

Словно в доказательство, боги Египта заявили о себе, чтобы ни у кого больше не оставалось сомнений – снизошли, ничего не требуя, не диктуя законов, просто дали понять, что люди не ошиблись.

Тогда мир сошел с ума. Может, от откровения, а может – от невероятного аромата, что источали божества, от их и золотого с бликами лазурита сияния. Первые годы были страшными, но в то же время неуловимо-прекрасными – как пир во время чумы.