Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя

А потом ранним августовским утром (шел последний месяц моего «научного отпуска») я проснулся под грохот грома и шум ливня. По окну молотили камни и ветки. Я едва успел вскочить с кровати и кинуться вон из спальни, как окно разлетелось вдребезги. (Жена с детьми в это время были в отъезде.) Я понесся в подвал, и тут в кухне, мимо которой я пробегал, обвалился потолок – на крышу рухнуло дерево. Кухонные шкафчики сорвало со стен, потолочные светильники повисли на искрящих проводах, из остатков перекрытия торчал кусок теплоизоляции, похожий на высунутый от тяжелого дыхания язык. На линолеум градом сыпался щебень, через зияющую дыру в крыше хлестал дождь.

Когда я пробегал через гостиную, на дом повалилось второе дерево. Все четыре окна в комнате лопнули разом, кругом засвистели осколки. Деревья валились десятками, какие-то выворачивались с корнем, какие-то ломались надвое на 20-метровой высоте.

Я почти кубарем скатился в подвал, надеясь укрыться под землей. Но когда я спустился, там уже сантиметров на 10 плескалась и быстро прибывала вода. Я застыл на нижней ступеньке, лихорадочно соображая, что вообще происходит («Ураган? Ядерная атака? Землетрясение? Торнадо? Нашествие инопланетян?»)[217] и как быть.

Я стоял в подвале в одних трусах – сердце выпрыгивает из груди, во рту пересохло, дыхание сбивается, мышцы напряжены, в крови бурлит адреналин, реакция борьбы или бегства во всей красе. И тут я понял, что испытываю те же ощущения, что при панической атаке или приступе фобии. Но хотя опасность мне грозила куда более реальная и я сознавал, что могу покалечиться и даже (мало ли) погибнуть в этой неразберихе, когда гигантские деревья проламывают крышу, мне было не так плохо, как при панической атаке. Да, я был в ужасе, но при этом невольно восхищался стихией, ее способностью сровнять с землей крепкий дом и разметать высоченные деревья. Это, скорее, возбуждало. При панической атаке все гораздо хуже[218].

Следующие несколько недель ушли на общение со страховой компанией, рабочими из группы ликвидации последствий стихийных бедствий, риелторами и перевозчиками, до книги руки не доходили. Каждый пропавший впустую день истекающего «научного отпуска» еще туже закручивал тиски мучительной тревоги. Если я не вернусь на работу, то могу потерять место, а если вернусь, то могу сорвать срок сдачи книги (и, возможно, все равно потерять место). Еще страшнее наконец получить стороннее подтверждение тому, в чем я был внутренне убежден все эти годы: я никчемный, слабый, зависимый, тревожный бездарь.

«Скотт! – прервал мои тогдашние излияния доктор В. – Вы сами-то себя слышите? Вы уже написали одну книгу. Вы содержите семью. У вас есть работа».

Ближе к вечеру он написал мне по электронной почте:

«Когда я делал себе пометки после нашего сеанса, мне пришло в голову, что вам нужно тщательнее интернализировать свидетельства своей состоятельности… Ваши действительные способности сильно отличаются от засевшего у вас в сознании образа неумехи. Пожалуйста, постарайтесь проникнуться похвалой».

Я написал в ответ:

«Постараюсь проникнуться, но на положительные отзывы у меня сразу же включается скепсис, я от них открещиваюсь либо пытаюсь найти рациональное объяснение».

Доктор В. разъяснил:

«Скотт, вы отвергаете положительное подкрепление автоматически. Поэтому реакцию так трудно изменить. Однако нужно начать, тогда у вас появится отпор валу негативных мыслей.

Все, о чем вас просят, – попытаться».

Как постоянно внушает мне доктор В., путь к психическому здоровью и свободе от тревожности лежит через укрепление «самоэффективности». (Термин почерпнут из теории когнитивного психолога Альберта Бандуры{394}. Бандура считает, что, раз за разом убеждаясь в собственной компетентности и умении справляться с затруднениями вопреки страхам, депрессии и ранимости, мы укрепляем уверенность в себе и психологические силы, тем самым возводя бастион против тревожности и депрессии.) Однако ирония в том, что работа над книгой заставила меня с головой погрузиться в стыд, страхи, слабости, чтобы как следует прочувствовать и передать их, и эти переживания только подчеркнули глубину и давность моей тревожности и ранимости. Я, конечно, полагаю, что, даже усилив ощущение стыда, тревоги и слабости и обострив чувство «беспомощной зависимости», которое, по мнению психиатров из больницы Маклина, сгубило моего прадеда, работа над книгой помогла в то же время осознать: раз мне удается как-то противостоять этому пагубному воздействию, какие-никакие ресурсы для преодоления у меня имеются. Может быть, копаясь в своей тревожности ради этой книги, я прокопаю ее насквозь и в конце тоннеля забрезжит свет? Вряд ли я научусь ее избегать или излечусь полностью. Однако, может быть, законченная книга – пусть даже полная свидетельств моей беспомощности и некомпетентности – демонстрирует, что и компетентность, и выносливость, и работоспособность – и да, психологическая устойчивость, – у меня все же имеются.