Век Вольтера

БЕНЕДИКТ. Там было много абсурда, я знаю. Много невероятностей. Но народ взывает к ним, и в ряде случаев Церковь, принимая такие чудеса в свое вероучение, уступала настойчивому и широко распространенному народному требованию. Если отнять у людей те верования, которые мы позволяем им исповедовать, они примут легенды и суеверия, не поддающиеся контролю. Организованная религия не изобретает суеверия, она их проверяет. Разрушьте организованную веру, и на смену ей придет та дикая масса беспорядочных суеверий, которые сейчас, как личинки, прорастают в ранах христианства. И даже несмотря на это, в науке больше невероятностей, чем в религии. Есть ли что-то более невероятное, чем вера в то, что состояние какой-то первобытной туманности определяет и навязывает каждую строчку в ваших пьесах?

ВОЛЬТЕР. Но эти истории об асбестовых святых, которых нельзя было сжигать, об обезглавленном святом, который ходил с головой в руке, и о Марии, вознесенной на небо, — я просто не мог их переварить.

БЕНЕДИКТ. У тебя всегда был слабый желудок. Люди не делают из этого ничего сложного, ведь эти истории — часть вероучения, которое поддерживает и утешает их жизнь. Поэтому они никогда не будут долго слушать вас, ведь от того, что они вас не услышат, зависит дыхание их жизни. Итак, в борьбе между верой и неверием вера всегда побеждает. Посмотрите, как католицизм завоевывает Западную Германию, отвоевывает неверную Францию, удерживает Латинскую Америку и поднимается к власти в Северной Америке, даже на земле пилигримов и пуритан.

ВОЛЬТЕР. Иногда, отец, мне кажется, что ваша религия восстанавливается не благодаря истинности вашего вероучения, не благодаря привлекательности ваших мифов, даже не благодаря умному использованию драмы и искусства, а благодаря вашему дьявольски тонкому поощрению рождаемости среди вашего народа. Я считаю, что рождаемость — главный враг философии. Мы плодимся снизу и умираем сверху; и плодородие простоты побеждает активность интеллекта.

БЕНЕДИКТ. Вы ошибаетесь, если думаете, что секрет нашего успеха — в рождаемости; здесь замешано нечто гораздо более глубокое. Может быть, мне рассказать вам, почему умные люди во всем мире возвращаются к религии?

ВОЛЬТЕР. Потому что они устали думать.

БЕНЕДИКТ. Не совсем. Они обнаружили, что в вашей философии нет ответа, кроме невежества и отчаяния. И мудрые люди понимают, что все попытки создать то, что ваши братья называли естественной этикой, провалились. Мы с вами, вероятно, согласны, что человек рождается с индивидуалистическими инстинктами, сформировавшимися за тысячи лет примитивных условий; что его социальные инстинкты относительно слабы; и что необходим сильный кодекс морали и законов, чтобы укротить этого природного анархиста и превратить его в нормального мирного гражданина. Наши богословы называли эти индивидуалистические инстинкты первородным грехом, унаследованным от наших «первых родителей», то есть от тех затравленных, беззаконных людей, вечно опасных охотников, которые всегда должны были быть готовы драться и убивать ради еды или товарищей; которые должны были быть жестокими, драчливыми и агрессивными, потому что социальная организация, которую они имели, была еще слабой, и они должны были полагаться на себя в обеспечении своей жизни и имущества.

ВОЛЬТЕР. Вы говорите не как папа римский.

БЕНЕДИКТ. Я же говорил, что мы должны говорить как философы. Папа тоже может быть философом, но он должен выражать выводы философии в терминах, не только понятных людям, но и способных повлиять на их эмоции и поведение. Мы убеждены — и мир возвращается к нам, потому что учится, — что ни один моральный кодекс чисто человеческого происхождения не будет достаточно впечатляющим, чтобы контролировать необщественные порывы естественного человека. Наш народ держится в своей нравственной жизни — хотя это и неприятно для плоти — на моральном кодексе, которому его учили в детстве как части его религии и как слову не человека, а Бога. Вы хотите сохранить мораль и отбросить теологию; но именно теология заставляет мораль погрузиться в душу. Мы должны сделать моральный кодекс неотъемлемой частью религиозной веры, которая является самым ценным достоянием человека, ибо только благодаря такой вере жизнь обретает смысл и достоинство, способные поддержать и облагородить наше существование.

ВОЛЬТЕР. Значит, Моисей придумал эти разговоры с Богом?

БЕНЕДИКТ. Ни один зрелый ум не задается таким вопросом.

ВОЛЬТЕР. Вы совершенно правы.

БЕНЕДИКТ. Я прощаю ваш незрелый сарказм. Конечно, Хаммурапи, Ликург и Нума Помпилий были мудры, признавая, что мораль должна иметь религиозную основу, если она не рассыплется под настойчивыми атаками наших сильнейших инстинктов. Вы тоже признавали это, когда говорили о награждающем и карающем Боге. Вы хотели, чтобы у ваших слуг была религия, но считали, что ваши друзья могут обойтись и без нее.

ВОЛЬТЕР. Я по-прежнему считаю, что философы могут обойтись без этого.