Век Вольтера

БЕНЕДИКТ. Да, вы были хорошим сеньором. И вы заботились о том, чтобы утешительная вера вашего народа обновлялась религиозным обучением и богослужением. Но тем временем по Франции распространялось ваше опустошающее евангелие о том, что за могилой нет надежды. Вы когда-нибудь отвечали на вопрос де Мюссе?3 После того как вы или ваши последователи научили бедняков, что единственный рай, которого они могут достичь, должен быть создан ими на земле, и после того как они убили своих правителей, и появились новые правители, и бедность осталась, вместе с большим беспорядком и отсутствием безопасности, чем прежде, — какое утешение вы сможете предложить побежденным беднякам?

ВОЛЬТЕР. Я не советовал убивать их правителей; я подозревал, что новые правители будут очень похожи на старых, но с худшими манерами.

БЕНЕДИКТ. Я не скажу, что революция никогда не оправдывает себя. Но опыт, накопленный и переданный нашей несокрушимой иерархией, показал, что после каждого переворота вскоре снова будут господа и люди, богатые и относительно бедные. Мы все рождаемся неравными, и каждое новое изобретение, каждое усложнение жизни или мышления увеличивает разрыв между простыми и умными, слабыми и сильными. Подающие надежды революционеры говорили о свободе, равенстве и братстве. Но эти идолы никогда не уживаются вместе. Утверждая свободу, вы позволяете естественному неравенству разрастаться в неравенство искусственное, а чтобы сдержать его, приходится сдерживать свободу; так что утопии свободы порой превращаются в смирительные рубашки деспотизма, а братство в этой суматохе становится лишь фразой.

ВОЛЬТЕР. Да, это так.

БЕНЕДИКТ. Ну и кто же из нас предлагает большее утешение неизбежному побежденному большинству? Думаете ли вы, что окажете услугу труженикам Франции и Италии, если убедите их, что их придорожные святыни, их кресты, религиозные изображения и благочестивые приношения — это бессмысленные балаганы, а их молитвы обращены к пустому небу? Может ли быть большая трагедия, чем то, что люди должны поверить, что в жизни нет ничего, кроме борьбы за существование, и ничего определенного, кроме смерти?

ВОЛЬТЕР. Я сочувствую вашим чувствам, отец. Я был тронут и взволнован письмом, которое пришло ко мне от мадам де Тальмон. Я хорошо помню: «Я думаю, сударь, что философ никогда не должен писать иначе, как стремясь сделать людей менее злыми и несчастными, чем они есть. Вы же поступаете совершенно наоборот. Вы всегда пишете против той религии, которая одна способна обуздать зло и утешить в несчастье».4 Но я тоже верю в то, что в конечном итоге истина станет благословением даже для бедных.

БЕНЕДИКТ. Истина не является истиной, если она не остается истиной в поколениях. Прошлые поколения не верят вам, будущие поколения будут упрекать вас. Даже победители в борьбе за жизнь будут порицать вас за то, что вы отняли у бедных надежды, которые примирили их с их скромным местом в неизбежном расслоении любого общества.

ВОЛЬТЕР. Я бы не согласился на такой двойной обман бедняков.

БЕНЕДИКТ. Мы не обманываем их. Мы учим их вере, надежде и милосердию, и все эти три качества являются настоящим благом для человеческой жизни. Вы отпускали жалкие шуточки по поводу Троицы; но представляете ли вы себе, какое утешение принесла миллионам и миллионам душ мысль о том, что сам Бог сошел на эту землю, чтобы разделить их страдания и искупить их грехи? Вы смеялись над рождением Девы Марии, но есть ли во всей литературе более милый и вдохновляющий символ женской скромности и материнской любви?

ВОЛЬТЕР. Это прекрасная история. Если бы вы прочитали все мои девяносто девять томов, то заметили бы, что я признаю ценность утешительных мифов.5

БЕНЕДИКТ. Мы не признаем, что это мифы; это глубочайшие истины. Их последствия — один из самых достоверных фактов истории. Я не буду говорить об искусстве и музыке, которые они породили и которые являются одной из самых богатых частей наследия человека.

ВОЛЬТЕР. Искусство было превосходным, но ваши григорианские песнопения — это мрачная скука.

БЕНЕДИКТ. Если бы вы были глубоким человеком, вы бы оценили ценность наших ритуалов и таинств. Наши церемонии объединяют поклоняющихся в живую драму и объединяющее братство. Наши таинства — это действительно то, что мы называем внешними знаками внутренней благодати. Родителям приятно видеть, как их ребенок через крещение и конфирмацию принимается в общину и в наследство древней веры; таким образом, поколения объединяются в вечную семью, и отдельному человеку не нужно чувствовать себя одиноким. Для грешника благом является исповедание своих грехов и получение отпущения; вы скажете, что это лишь позволяет ему грешить снова; мы же скажем, что это побуждает его начать лучшую жизнь, не обремененную грузом вины. Разве ваши психиатры не пытаются найти замену исповеди? И не создают ли они столько же невротиков, сколько лечат? Разве не прекрасно, что в таинстве Евхаристии слабый человек укрепляется и вдохновляется единением с Богом? Видели ли вы когда-нибудь что-нибудь прекраснее, чем дети, идущие на первое причастие?