Век

Он вернулся к своему креслу и по-стариковски неловко опустился в него. Они сидели в библиотеке «Каса дель Мар». Это здание, построенное сорок лет назад почти что на пустоши, теперь было плотно окружено постройками Беверли-хиллз, по мере того как Лос-Анджелес рос и рос.

— Ты помнишь, как бывало? — продолжал он. — Бывало весело, интересно. И во что превратился кинобизнес теперь? Одни сделки.

— Всегда в кинобизнесе были сделки, дорогой. Более того, люди вот уже десять лет твердят, что телевидение непременно убьет кинематограф, а этого все еще не случилось. Просто тебя все утомляет и волнует. Думаю, нам бы следовало съездить куда-нибудь.

— Еще один круиз? А смогу ли я вынести еще один круиз? Корабль, полный старых тупиц, занятых бриджем…

— Но ведь и мы сами такие…

— Семьдесят один — это еще не старость! Ну, и не молодость, конечно, но я не чувствую себя старым. Скажу тебе, Барбара, не следовало мне вообще продавать студию. Это было ошибкой. Теперь мне вообще нечего делать, кроме того как считать свои деньги и смотреть телевизор.

— Я помню, ты говорил, что больше всего на свете хочешь быть богатым.

— Богатство — это хорошо, но создавать фильмы куда как лучше. Знаешь…

Он запнулся. Она посмотрела на него. Он еще глубже погрузился в кресло.

— Знаю ли я — что?

— Забудь об этом. Это помешательство.

— Моррис, ты всегда был помешанным. И за это я тебя люблю. Если бы ты вдруг стал здравомыслящим, я не знаю, что бы я с тобой делала.

Он выпрямился, и в его глазах появилось знакомое выражение, которого она не видела с тех пор, как он закончил свою последнюю картину шесть лет назад. Эта картина провалилась с еще большим треском, чем все три предыдущие. Тогда все говорили, что Моррис Дэвид устарел, уже не чувствует времени, стал просто банально-сентиментальным. Все это так ударило по его самолюбию, что он продал «Дэвид продакшнз» своему врагу — телевизионной студии. И вот теперь у него вновь появилось это выражение глаз.

— За последнее время я многое передумал, — сказал он. — Мне ничего не оставалось делать. И я намерен написать еще один сценарий. О, я знаю, что ты сейчас скажешь: «Моррис, ты слишком стар, бизнес для молодых». Но ты только выслушай до конца. Это совсем не плохая идея.

— Я внимательно слушаю.

— Иммигранты вымирают. Что касается меня, я даже не помню прежнюю страну, я тогда был слишком молод. Но я могу вспомнить Лоуер Ист-сайд, я знаю, каким он был. А через десять лет кто будет знать? Может быть, через двадцать? Я уйду, и все мы уйдем, и не останется никого, кто все это пережил. Все станет просто… историей. Ты понимаешь, что я хочу сказать? А это не должно быть просто историей, потому что это было слишком важно. Я имею в виду, что мы, иммигранты, сделали эту страну тем, чем она стала сегодня. Такие люди, как твой отец, мой отец, я… У меня связно получается?

— Так ты хочешь написать сценарий об иммигрантах?

— Да, о моем детстве, о жизни моего отца… Большой фильм, большой смешной фильм.

— Смешной? Тебе хочется сделать его комедией?

— Обязательно. Мне нужно это сделать. И это, пожалуй, единственное, что я могу написать. Вспомни, что случилось с «Россией» или чего не случилось благодаря тебе.

— Я помню.

— Ну, мне бы хотелось, чтобы эту вещь можно было продать, поэтому это должна быть комедия. Думаю, что я бы справился. Мне бы очень хотелось ее сделать. Что ты скажешь по этому поводу?

Она отложила свое рукоделие и широко улыбнулась ему.

— Делай, — сказала она.

По всему было видно, что он доволен.

Энрико Спада смотрел на мраморную скульптуру, изображавшую трех скованных наручниками мужчин, ожидающих своей смерти, и вспоминал, как пятнадцать лет назад ему пришлось видеть своего отца, Фаусто, которого увозили на смерть от собора Святого Петра в Риме. Теперь Ардеатинские пещеры стали национальным монументом. Раз в месяц Энрико со своей женой Клаудией и обоими сыновьями приезжали из Рима положить свежие цветы к мавзолею внутри пещер, где хранились останки жертв массового убийства. После освобождения Рима группе ученых потребовалось шесть омерзительных месяцев, чтобы разобрать найденные груды разлагающихся тел, извлечь и идентифицировать трупы убитых. Энрико опознал труп отца по галстуку, который носил Фаусто.

Торжественно он и его семья прошли мимо статуи и вошли в пещеры. Клаудия принесла вазу с красными розами. Пятнадцать лет. Забудет ли мир об этом когда-нибудь? Может быть. Но он, Энрико, никогда не забудет. Его мать, Нанда, никогда не забудет.

Клаудия поставила вазу перед мавзолеем, затем все четверо опустились на колени, чтобы помолиться. Большинство виновных в массовых убийствах людей понесло наказания, хотя некоторые, например Кессельринг, были помилованы, ко всеобщему негодованию оскорбленных итальянцев. Большая часть денег и некоторые драгоценности в конечном счете были возвращены, хотя Паоло Монтекатини не дожил до того, чтобы их снова увидеть. Главой семьи стал Энрико. Он продолжил ювелирное дело своего деда и голосовал на выборах за коммунистическую партию. Для Энрико жизнь продолжалась.