Вели мне жить

«Будьте осторожны», предупреждала она Беллу. «Лучше не рискуйте — оставайтесь у нас». Вот они с Рейфом и остались, пока она ходила в театр с Морган. Что тут объяснять? А она, тем не менее, прямо с порога, начала оправдываться: «Я сама не ожидала, что так скоро вернусь. В театр мы не попали. А тут ещё встретила на лестнице г-жу Амез, она поинтересовалась, где вы оба». Ей бы вышвырнуть мужа вместе с любовницей из своей постели, а она продолжала рассыпаться: «Мы лучше подождём внизу, как-то неудобно». Ах, неудобно — это ей-то неудобно? «Г-жа Амез говорила со мной раздражённо». Второй раз зажигать свет она не стала. Подождала и со словами «Право, я сожалею», вышла вон.

Последнее, впрочем, — фигура речи. Ни о чём она не сожалела. Она вообще ничего не чувствовала. Ни-че-го.

— На что ты так пристально смотришь?

— Разве? По-моему, я никуда не смотрю, — отозвалась она. Но это было не так: она задумалась, ушла в себя, а ему казалось, она что-то разглядывает.

— Ты сама не своя, — шепнул он ей. «Тебе плохо?» Ей были удивительны его забота, внимание. И то, что он незаметно перешёл на «ты».

— Сама не своя, — повторила она. — Нет, всё хорошо.

— Я испугался, — пробормотал он, — вдруг у тебя воспаление…

Он боится за неё — удивительно!

Джулия огляделась. Прочь, наваждение! Она не у себя дома — они в ресторане, все столики заняты, официант разливает шампанское, ставит на стол ведёрко со льдом.

— Нет-нет. Я не больна. Это, видимо, вино так подействовало.

— Ты почти совсем не пила.

— Нет, я выпила достаточно. Я не о количестве — о качестве. Вино отменное!

Ресторанный зал больше не плыл у неё перед глазами, а наваждение — её комната у г-жи Амез — растаяло в сигаретному дыму. Все офицеры как один, все одинаковые. У всех коричневая портупея. Все, наверное, носят одинаковые наручные часы. И мысли у всех одни и те же. Сплошные марионетки — вот их сколько! Сотни, тысячи офицеров на побывке.

— Я обещала Рейфу дождаться его возвращения, — повторяет она.

— Да, ты говорила, — отзывается он.

Она всё держала в ладонях хрустальный бокал. Приятно ощущать в руке твёрдость кристалла. Янтарный сок из рейнских виноградников успокаивал, давал возможность сосредоточиться, держаться золотой середины.

Находиться в эпицентре взрыва, — так это она для себя определила. Только достичь этой точки опоры было не просто, сколько миллионов молодых солдат полегло на полях войны. Сколько потребовалось жертв… лучше об этом не думать. А зал безумствовал: все повскакали с мест и хором отправлялись в Типперари^{83}.

— Становится шумно — может, пойдём?

Ей было нестерпимо думать, что кто-то из этих молодых ребят снова собирается вернуться в пекло… в ад. Это сумасшествие. Всеобщее помрачение рассудка. Эпидемия лихорадки. Нельзя жить на пределе, одним сплошным комком нервов, накалом чувств. Зато они счастливы! Так дайте же и мне быть безоглядно счастливой.

Она аккуратно поставила бокал на стол. Всмотрелась: зал плыл перед глазами. Одно из двух: либо она пьяна, либо заболела. Первое невозможно, она выпила всего два бокала вина… Значит, лихорадка.

Да, ей надо идти. Да, домой. Как объяснить ему, что он помог ей, вылечил её? Это именно так — помог и излечил. Каким образом? Очень просто: вложил ей в руки хрустальный бокал, напоил янтарным вином, сказал несколько сердечных слов, о море, чайках, отвесных скалах, о доме. Да, кстати, по его словам, в его корнуолльском доме живут привидения. Не обычные — не тени недавно умерших людей, а что-то другое: души тех, кто, возможно, станет тенью завтра, или, скажем, дух сбора винограда этого года (1917-го!), ожидающий отжима… Это всё живое. Но она-то своё отжила давно, её давно растоптали, её нет, она умерла. Она бесплотна, — натерпелась, отмучилась. Она мертва, а им ещё предстоит это пройти.

Завтра, — нет, уже сегодня, рано утром они отправятся на передовую. А она — к себе, в свой склеп, в отторгнувшее её чрево. Вот она встала перед дверью — дверь заперта. Кругом темно. За дверью кто-то есть, она знает. И хотя знает не наверняка, свет пока не зажигает.

— Простите, — слышит себя со стороны.

— Чудной этот Рико.

— Как ты его назвала — старина Рико?

— Я просто вспомнила, — сказала она, думая о своём, — как Рико однажды сказал мне: ты здесь, а Эльза — там. Для него всё так ясно, Хотя нет… Впрочем, наверное, да. Только почему-то не вышло, как он хотел. Но это его «ты — здесь, а…»

Она не договорила, и он так и не узнал, о чём именно она думает, что чувствует.

Она не умела, как Рико, вольничать с вечностью: согласитесь, «на веки вечные» — это долгий срок. Но как-то всё вытанцевалось. Она не одна — с ней Ван.

— Думаю, вы правы. Меня действительно лихорадит. Я, наверное, перевозбудилась: такой вечер, вино, а тут ещё не знаешь, что делать с комнатой…