Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

— Невместно сие, — резко ответил Шуйский. «Где оно видно, чтобы вдовствующая государыня замуж выходила, да еще и опосля смерти наследника? Нет, в монастырь, в монастырь».

Борис Федорович погладил ухоженную, с чуть заметной проседью, надушенную бороду. «Ты, Михаил Никитович, сначала обделай все, а после — поговорим. Может, и удастся сие».

Битяговский припал губами к алмазному перстню на большой, холеной руке Годунова.

Провожая глазами толстую спину дьяка, что уже почти скрылся в лесу, Борис Федорович грустно сказал: «Ну что ты, князь, он ведь покойник уже — ты не смотри, что он ходит, и говорит. Послезавтра его толпа на части разорвет, и на колья поднимет. Пусть хоть пару дней-то счастливым побудет, жалко, что ли?».

— А Иван Васильевич так бы не сделал, — жестко отозвался Шуйский.

— Посему, князь, я на его место и сажусь, — усмехнулся Годунов. «Добром надо все делать, добром и лаской».

Шуйский посмотрел в золотисто-карие, веселые глаза главы Регентского Совета, и ничего не ответил.

Ему снилась Марья. Как всегда — это была кампо Сан-Марко, и вода лагуны была зимней, серо-синей, как ее глаза. Она стояла, положив голову Матвею на плечо, взяв его за руку. Под платьем — серого шелка, — уже чуть заметно выдавался живот. Митька кормил голубей, а потом, смеясь, подбежал к ним. Матвей, обняв его, присев, спросил: «Ну что, красиво тут?».

Митька кивнул и, прошептал ему на ухо: «Я и не думал, что может быть так красиво».

Матвей, чуть слышно выругавшись, прихлопнул комара, и, перевернувшись на спину, посмотрев в небо, подумал: «Нет, в Венеции мы жить не будем. Уж слишком там хорошо, я не выдержу — каждый день сим любоваться. Нет, тот городок, что я выбрал, как раз по нам — тихо, спокойно, море рядом. Заведем лодку, в церковь будем ходить, детей пестовать.

Господи, скоро уже».

— Идет кто-то, — адмирал приподнялся на локте.

Матвей увидел сквозь кусты знакомую фигуру — низенький, толстый человек, вытирая платом лицо, — хоть вечером было уже прохладно, спотыкаясь о корни деревьев, что пересекали тропинку — торопился обратно, к дороге на Углич.

Подождав, пока он скроется из виду, Вельяминов сказал: «Знаешь что, давай-ка мы тоже к городу двинемся — сначала возок, теперь этот, — он кивнул на тропинку, — что-то они тут разбегались. Попробуем все же пробраться».

— А кто это был? — спросил Виллем.

— Да чиновник, от Годунова, соглядатай его, в Угличе — отмахнулся Матвей. «Не нравится мне, что он по лесу-то бродит, что ему искать здесь?».

Шуйский заснул, а Борис Федорович, поворочавшись немного на лавке, вышел на крыльцо, и привалился виском к резному столбику.

— Может, не стоит? — в который раз подумал Годунов. «Все же ребенок, мало ли что еще случится за это время. Однако же сие не Федор — я этого Митеньку сколько раз видел, кровь с молоком, а не дитя. Ах, Ирина, Ирина, ну что бы тебе сына, родить — пусть хоть какого, так бы я и вправду регентом стал, царь-то не жилец, до сорока дотянет еще, а после — преставится. И так вон — Ирина говорила, что уж который год он к ней не приходит. Но сие, и хорошо, может — я эту Марфу Федоровну припугну, что, мол, от трав ее царица бесплодной стала.

Нет, надо все в свои руки забирать — хватит нам Советов Регентских, царь нужен — сильный и здоровый. Может, переспать с Ириной все же? Оно грех, но ничего, отмолим, по монастырям пройдем. Вона, князь Василий Иванович думает — я на престол хочу, и вся страна тако же. Да если бы царь был — разве ж я на трон глядел бы? Я бы так, бочком, сзади бы советовал, и более мне ничего не надо было бы. Я ведь никто, шваль худородная. У Марфы Федоровны, вон, и то прав на престол больше, она Ивану Васильевичу в шестом колене сродственница».

Годунов вздохнул и отмахнулся от комара. «А Митеньку в живых оставлять — опасно, сие не Федор, у него свой разум есть. Господи, ну прости ты меня, грешного, что я душу невинную гублю, — Борис Федорович перекрестился, — но ведь не ради себя я сие делаю, а только лишь ради страны. А все равно — хоша и комары, а хорошо как тут. Вон и луна, какая — чистая, ясная. Доброе лето будет».

Он вернулся в горницу, и, устроившись под шелковым, на соболях, одеялом заснул, — крепко, без снов.

Вдовствующая государыня закрыла Псалтырь и прислушалась — в дверь, низенькую, золоченую, кто-то скребся, — будто кошка.

Она взяла свечу и, быстро, тихо подняв засов, впустила Битяговского.

— Говорила я тебе, Михаил Никитович, — Марья Федоровна поджала губы, — не надо ко мне в палаты ходить. Митенька проснется, меня позовет, мамки прибегут, — что тогда?

— Да ненадолго, Марьюшка, — просительно ответил дьяк, — соскучился я.

Марья Федоровна почувствовала, что потная, с толстыми пальцами рука, потянулась к пуговицам ее опашеня, и, вздохнув, стала раздеваться.

— А хорошая жена будет, — подумал Битяговский, укладывая ее на спину. «Хозяйственная баба, покорная, царь-то, видно, как надо, ее воспитал. Холодная, конечно, да сие уж ладно.

Вотчины мне после сего Борис Федорович обещал, уедем туда, заживем на славу. Деток родит».