Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

Он спал, обнимая жену, укрыв ее всю своими руками, и снилась ему — она. Она стояла там, на Чертольской улице, белая, вся белая и было у нее наверху — семь шатров, на которых развевались флаги.

— Какой я дурак, — сонно пробормотал Федор. «Я же рисовал ее там, на стене, в Мон-Сен-Мартене, у адмирала. Какой я дурак!»

— Что? — Лиза зевнула и приоткрыла один синий глаз.

Он оделся, зажег свечу и нашел в кипе бумаги у стены чистый лист. «Вот так, — сказал Федор, потянувшись за угольком, — я на тебя смотреть буду, Лизавета. Вот она, я ее искал так долго, а вот она где — у тебя в глазах».

Он быстро чертил, и видел во взгляде жены ее — высокую, стройную, уходящую вверх, в бесконечное московское небо.

За окном уже чуть посветлело, когда Федя, свернув чертеж, ласково сказал: «Я до Бережков и обратно, быстро обернусь, а ты спи. Спи, счастье мое».

— Как ты придешь, я уж соберусь, — Лиза поцеловала его, — долго, и перекрестила.

Федор и не помнил, как он оказался в избе на склоне Москвы-реки. «Федор Савельевич, — шепнул он спящему на нарах зодчему, — Федор Савельевич, я все понял, вот она!

— Ты ж повенчался вчера, тезка, — усмехнулся Конь, поднимаясь. «Что, с ложа брачного — прямо ко мне?»

Федя невольно покраснел.

— Ну, показывай, — Федор Савельевич плеснул в лицо ледяной водой и вышел в сени. «И рассказывай тако же, я тебя знаю — у тебя и в голове, должно быть, что-нибудь еще есть».

— Да, — наконец, протянул зодчий, рассматривая чертеж. «Одарил же тебя господь, тезка — сверх меры. Возведем мы башню твою, а ты, — Федор Савельевич помедлил, и положил руку на плечо юноше, — ты знай, — я горжусь, что у меня такой ученик был. Езжай, строй, украшай землю, а как настанет время — так и сюда вернешься, и творением своим любоваться будешь».

— Спасибо, — Федя вздохнул. «Жалко расставаться-то, Федор Савельевич».

— Ну, может, свидимся еще. Давай, забирай Лизавету, да и уходите, — зодчий чуть подтолкнул его.

Проводив юношу, он вышел на крутой берег, и сел на уже летнюю, сочную траву. Река текла вдаль, — серая, сонная, предрассветная, и Федор Савельевич вдруг вспомнил, — все телом, — Марфу, что нежилась в его объятьях там, ниже по течению, на стене Белого Города.

Он вздохнул и достал из кармана грамотцу.

Прочитав, Федор Савельевич посмотрел на чертеж башни, и прошептал: «Знай, Федя, что любила я тебя более жизни своей, и до конца оной помнить тебя буду».

Он поднялся, и, спрятав ее письмо, пошел к Белому Городу.

Лиза проснулась, почувствовал прохладные, ласковые руки на своем теле. «Я быстро, — шепнул Федя, — потому что уже соскучился». Она подставила ему губы и растворилась в нем вся — мягкая, теплая, вся его — до последнего, даже самого малого вздоха.

— Как же я счастлив с тобой, Лизавета, как счастлив, — пробормотал он, целуя ее нежные плечи. «Пожалуйста, будь со мной — всегда».

— Буду, — ответила она тихо. «Буду, Федя, любимый мой».

Когда на Китайгородской стене защебетали птицы, они вышли из избы, и, Федор, вскинув на плечо мешок, сказал: «Ну вот, а теперь — на запад».

Пролог Венеция, ноябрь 1591 года

— Повернитесь на бок, синьора, если вам нетрудно, — мягко сказал врач. Желтый плащ — знак жителя гетто, — лежал, небрежно брошенный на резной, украшенный накладками из слоновой кости сундук.

— Я помогу, — сказал Джон и нежно перевернул жену. Та поморщилась, и он увидел, как побледнели ее губы.

Врач вымыл руки в серебряном тазу и ощупал позвоночник. «Вот здесь, да? — спросил он, нажимая на крестец. Вероника кивнула и по ее щеке покатилась слеза.

— Тихо, — шепнул муж, потянувшись за кружевным платком. «Просто руку мне сожми».

— Отдыхайте, — врач разогнулся. «Принимайте опиум и отдыхайте».

— Болит, — тихо сказала Вероника. «Когда уже…, - она не закончила и уткнулась лицом в подушку.

Мужчины вышли в соседнюю комнату и Джон сказал: «Вина вам нельзя, так давайте, я вам нашего налью, из ячменя, это у нас на севере делают. Холодно же на улице».

Врач погрел в ладонях кубок с янтарной жидкостью и вздохнул: «Поздно вы ее привезли, синьор. Операция прошла удачно, помните, я вам рассказывал — так лечили еще византийскую императрицу Феодору, швы заживают хорошо. Но сами видите — у нее начали отниматься ноги».

— Там тоже…, - Джон выпил и, не закончив, посмотрел в окно.

— Да, — врач надел плащ. «Мы ведь ничего не знаем об этой болезни, ну, или очень мало.

Скорее всего, опухоль, которую мы удалили вместе с грудью, успела распространиться дальше, по всему ее телу».

Джон помолчал и спросил, уже провожая врача: «Сколько ей осталось?».

Тот чуть коснулся руки мужчины. «Дня два-три, наверное. Сейчас надо просто сделать так, чтобы она не страдала, вот и все».

— Не будет, — Джон закрыл большую, тяжелую дверь и мгновение постоял просто так, привалившись к ней лбом, поеживаясь от осеннего холодка, что заползал в комнаты с лестницы.