Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

Лишь веянья ветерка,
Под сенью ветвей отцветших
Я жду не дождусь теперь,
Снова в горном источнике
Воды зачерпну пригоршню…

— прочитал Масато и вздохнул: «Даже как-то неудобно писать свое теперь, но положено».

Он проверил свой танто — короткий кинжал, и вдруг усмехнулся: «Вообще-то нужен этот, кайсяку, который голову отрубает, но нет — это только в случае поражения на поле боя. Так как у меня — надо одному. Что там даймё рассказывал — сначала продольный разрез, потом поперечный — это если я недоволен решением господина или не согласен с ним. А я не согласен. Ну что ж, — он почти нежно положил кинжал на деревянный поднос, — придется потерпеть».

— Переодень меня, пожалуйста, — попросил он Воробышка, что стояла, низко склонившись, на пороге.

Она, закусив губу, отвернув лицо, сняла с него будничное, темное кимоно, и сказала:

«Масато-сан…».

«Так, — он вспомнил, — купался я с утра, а есть я не хочу. Ну, все в порядке». Масато почувствовал, как женщина сдерживает слезы, и тихо попросил: «Ну, не надо. Выслушай меня».

Он быстро написал послание даймё и подумал: «Ну, о ней Масамунэ-сан позаботится, тут можно не беспокоиться».

— Так, — сказал он, сворачивая бумагу, — если даймё захочет, он возьмет тебя в наложницы, а если не захочет — я тебе оставил деньги, ты можешь выйти замуж, ну или, — он смешливо пожал плечами, — в общем, они твои».

Сузуми-сан распростерлась на татами, черные волосы рассыпались вокруг, и она тихо проговорила: «Я прошу вас, не надо…»

— Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть, — улыбнулся Масато. — Все, иди, девочка, мне надо побыть одному.

Она вышла, пряча лицо в его кимоно, и осторожно задвинула за собой перегородку.

«Алый лист на серых камнях, — подумал Масато. Он посмотрел на лежащую перед ним бумагу и начал писать.

Даймё поднял руки и подождал, пока на него наденут лиловое, вышитое серебром кимоно.

«Тео-сан, — усмехнулся он про себя. — Да, таких глаз ни у кого в Японии не найдешь. И младшая такая же. Мать уже немолода, конечно, больше тридцати, ну, сейчас Масато-сан вернется и расскажет, что у нее там с телом. Думаю, все в порядке. Старшая дочь на японку похожа немного, кстати. Нет, — он взял мечи и полюбовался искусной отделкой ножен, — не буду я никому их дарить, себе оставлю. Мать и старшую сразу возьму на ложе, а та пусть растет».

Обед был накрыт в огромном, с темным деревянным полом, зале. Масамунэ ел один, на возвышении, слуги сзади неслышно двигались, меняя блюда. Он посмотрел в сад, на пышно цветущие, освещенные закатным солнцем, азалии, и, отложив палочки, сказал: «Как это там, у Ду Фу?»

Закат,
В своем сиянье золотом
Поток лучей,
Бросает на равнину.
Когда я гостем,
Возвращаюсь в дом,
Меня встречает
Гомон воробьиный.

— Как прекрасно, — вздохнул дайме, и велел: — Дайте мне чернильницу и перо.

Немного погодя, он вскинул голову и велел охранникам, стоявшим у высоких дверей: «Позовите Масато-сан, я хочу разделить с ним трапезу».

«Заодно прочту ему, — пробормотал Масамунэ. «Он любит китайских поэтов, оценит. И слух у него хороший, чувствует нарушение ритма. Ну, и расскажет мне об этой Тео-сан».

За дверями раздался какой-то шум, и даймё нахмурился, положив руку на кинжал: «Что там?».

— Пустите меня к его светлости, — раздался отчаянный, высокий женский голос.

— Никто не смеет нарушать покой даймё, — холодно ответил охранник, — тем более какая-то наложница.

Масамунэ-сан хлопнул в ладоши и велел: «Откройте!».

Женщина в простеньком, домашнем кимоно влетела в зал, и, поскользнувшись на гладком полу, растянулась перед возвышением. Охранник достал меч и приставил к ее шее.

— Не здесь, — поморщился даймё. «Пусть скажет, что хочет, а потом выведете в сад, не надо тут все пачкать кровью».

Женщина подняла заплаканное лицо и сказала, задыхаясь:

— Ваша светлость, Масато-сан… Он хочет совершить сэппуку, — она поднялась, и, завязав волосы узлом на затылке, обнажив красивую, белую шею, склонила ее: «Я готова».

— Оставьте ее, — бросил даймё охранникам. — Идите со мной!

Масато перечитал стихотворение и усмехнулся: «Не Сайгё, конечно. Ну ладно, зато теперь Масамунэ-сан отменит свой приказ, как я его и попросил в письме. Иначе нельзя, я спасал ему жизнь, и несколько раз. Он мне, правда, тоже — но все равно, отменит. Там еще две девочки, — внезапно, нежно подумал Масато. — Пусть живут спокойно. Жалко, конечно, что сына мне увидеть не удастся, но что уж делать».

Он аккуратно положил стихотворение туда, где его не забрызгала бы кровь, и взялся за кинжал. Тонкая перегородка из рисовой бумаги упала и Масамунэ-сан, встав на пороге, велел: «А ну не смей!»

— Ты не можешь приказать мне не делать сэппуку, — не оборачиваясь, ответил Масато.