Великая актриса. Роман о Саре Бернар

– Какова принятая в этом заведении система? Каков стиль, введенный в тысяча семьсот восемьдесят шестом году одним из его основателей, Моле, который передал свой бесценный опыт любимому актеру Наполеона Тальма, и это заложило принципиальные основы для обучения наших будущих учеников, включая вашего идола Рашель?

Сдерживая раздражение – когда ему уже надоест высокопарно напоминать нам священную историю Консерватории? – и желание сообщить, что, если бы Рашель приходилось сносить его постоянные нападки, она никогда ни в чем не преуспела бы, я ответила:

– Chant – говорить нараспев, соблюдая ритм, с подчеркнутой модуляцией; v'erit'e – концентрация на содержании и строфике. M'elop'ee – по сути соотносится с chant или рецитацией.

– А различия между ними состоят…

– Декламация – это искусство чтения стихов четко, мягко или гневно. Гнев и мягкость противопоставляются четкости, потому что четкость – это атрибут техники и выражается в chant, а мягкость и гнев, будучи атрибутами эмоциональности, относятся к v'erit'e.

Даже Прово не мог обвинить меня в нерадивости. Весь последний год я целиком посвятила оттачиванию мастерства, каждый час каждого дня, а нередко и большую часть ночи. Я стала рабой сцены, вызубривала все роли, не важно, насколько второстепенными они были, и обжигала пальцы об огарки свечей, когда допоздна засиживалась над книгами в своей комнате. Не моя вина в том, что я часто опаздывала. Я жила довольно далеко, а Жюли давала мне деньги на омнибус лишь до или из Консерватории, но никогда в оба конца. Не моя вина, что мне приходилось выбирать пешую прогулку по утрам, а не вечером, дабы не подвергать себя опасности встречи с пьяницами и прочими отбросами общества.

Но месье Прово, знаменитый трагик и главный разбойник «Комеди», к тому же мой личный мучитель, не имел снисхождения к таким мелочам. Он проговорил со злодейской улыбкой:

– Мадемуазель, только что вы проявили себя младенцем у титьки. Можете отрыгнуть все, что высосали. Не пора ли вам подумать о том, как использовать свой исключительный талант к запоминанию в применении этих систем к игре на сцене?

Горло у меня перехватило, но я каким-то образом извлекла из него голос и дерзнула ответить:

– Моя цель, очевидно, состоит в том, чтобы вжиться в роль независимо от того, делаю я это `a la v'erit'e или `a la m'elop'ee?

– Ваша цель в настоящее время, – возразил Прово, – сделать то, чего требую я. – Он стукнул палкой. – Еще раз.

Кулаки у меня невольно сжались, но я подавила гнев и распрямила пальцы.

– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, что я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам…

Бамс!

– Вы что, обрываете грушу с дерева?! – рявкнул Прово. – Что вытворяет ваша рука? Исмена, ваша наперсница, только что открыла вам свои подозрения насчет страсти Федры к Ипполиту, которого вы обожаете. Это момент проникнутого ужасом откровения, и сбор спелых фруктов тут ни при чем.

Кто-то из студентов захихикал.

Глаза обожгло слезами.

– Я делала этот жест раньше, и вы говорили…

– Я говорил, что жест опережает речь. Этого вы тоже не учли. Повторите.

Новая попытка. После четвертого удара менторского жезла, каждый из которых сопровождался словесной поркой, я потеряла терпение и, вскинув руки, закричала:

– Не могу!

– Вы не можете? – эхом отозвался Прово, и сидевшие у него за спиной студенты замерли. – Но только что сделали. Именно это я хочу увидеть: ярость. Эти руки, как бельевые веревки, раскинутые в стороны, будто вы молили богов о милости. Мадемуазель Бернар, вы способны на это. И останетесь здесь, пока не сделаете все, как надо. – Не поворачивая головы, он крикнул остальным: – Свободны. Я должен довести этот урок до конца и разобраться с «не могу» этой мадемуазель.

Студенты, перешептываясь, покидали зал, а Прово смотрел на меня в упор. Как только дверь закрылась, он сел, оперся на свой ужасный посох и громко сказал:

– Еще раз.

Из Консерватории я вышла в темноте. Омнибусы до дома уже не ходили. Я так устала, что не чувствовала собственного тела. Монолог беспрестанно крутился в голове. Еще бы, ведь мне много часов не позволяли прервать его повторение даже для того, чтобы сделать глоток воды.

Чья-то тень скользнула ко мне из-под аркады. Я устало улыбнулась:

– Ты ждал.

Его звали Поль Порель, круглолицый юноша, не особенно красивый, но с дружелюбной улыбкой и копной курчавых каштановых волос. Ему было почти восемнадцать, как и мне, он стал моим единственным другом в Консерватории. Как и я, он занимался в классе Прово.

– Конечно ждал. – Поль закинул на плечо сумку, и я вдруг вспомнила, что, в спешке убегая из класса с разрешения угрюмого Прово, свою забыла в зале. – И шляпу тоже, – с усмешкой сказал Поль, правильно разгадав причину отразившегося на моем лице смятения. – Надеюсь, месье Ненавистник не дал тебе учить дополнительные строчки.

Я закуталась в шаль. Приближалась зима, вечерний воздух покусывал морозцем.