Великая армия Наполеона в Бородинском сражении

Со второй половины 1810-х гг. стали публиковаться первые немецкие воспоминания о Русском походе, в которых повествовалось и о Бородинском сражении[126]. Наиболее примечательной среди этих первых книг была работа Бретшнейдера, почти немедленно переведенная на русский язык[127]. Приводя нередко явно искаженные данные о силах сторон, потерях и ходе боя, автор, тем не менее, убежденно заявлял, что русские незаслуженно «присвоили себе победу». «Судя… по следствиям битвы и взятию столицы, победа была на стороне французов». И все же, «сражение сие, – утверждал Бретшнейдер, – принадлежит к числу тех, которые более вредят победителю, нежели пораженному»[128]. В те же годы вышло 4-томное сочинение К.Х.Г. Вентурини, историка религии из Брауншвейга, который тоже попытался описать Бородинское сражение на основе пока еще скудной документальной базы, разбавляя крупицы достоверных фактов своей буйной фантазией[129].

В 1820-е гг. хлынул настоящий поток мемуаров, мемуарно-биографической литературы и работ, основанных на воспоминаниях[130]. Для истории участия немцев в Бородинском сражении весьма интересной оказалась работа Э. Фельдерндорфа и Варадайна, показавших участие баварских частей главным образом на северном фланге сражения, биография генерала А. Л. Охса, командовавшего 24-й дивизией 8-го армейского корпуса, боровшейся в Утицком лесу, и, особенно, работа бывшего в 1812 г. капитаном, помощником начальника штаба 21-й пехотной дивизии 7-го (саксонского) корпуса Ф. К. Церрини ди Монте Варчи (1785–1852) о действиях саксонской кавалерии у д. Семеновское и у «большого редута»[131]. Из материалов Церрини неопровержимо следовал вывод, прямо оспаривавший уже широко распространенную в те годы через публикацию бюллетеней армии Наполеона версию о том, что героями взятия центрального укрепления русских позиций – батареи Раевского – были не французские кирасиры во главе с О. Коленкуром, но саксонские латники Тильмана. В целом же, где бы работы ни были опубликованы – в Мюнхене, Касселе, Дрездене или Веймаре, все они были проникнуты пафосом героизма, проявленного немецкими солдатами из чувства долга. Отчетливо слышалась и другая нота: горечь за пролитую кровь ради интересов французского императора и надежда на объединение Германии.

К концу 20-х – началу 30-х гг. XIX в. к ряду опубликованных свидетельств и работ по Бородину добавились две серии замечательных рисунков Адама (1786–1862) и Фабер дю Фора (1780–1857)[132]. Рисунки Адама, видевшего битву (правда, чаще всего из вторых линий, а то и из обоза), еще несли на себе некоторый отпечаток того ощущения героической романтики, которое возникает у стороннего наблюдателя сражения, но зарисовки Фабер дю Фора, прибывшего на поле через 10 дней после битвы, были посвящены в основном изображению полуобнаженных трупов и человеческих страданий и запечатлели, таким образом, иную для немецких войск сторону сражения.

В 1830-е гг. немцы неизменно сохраняли интерес к эпопее 1812 г. и Бородинскому сражению, публикуя не только многочисленные воспоминания[133], но и собственно исторические работы, написанные участниками похода[134]. Особое место среди них, конечно же, занимала книга великого военного теоретика Карла фон Клаузевица (1780–1831), вышедшая в 7-м томе его посмертных сочинений[135]. Основной текст работы был набросан через 3–4 года после событий 1812 г., но, судя по ссылкам на книги Шамбрэ (2-е издание, на которое ссылается Клаузевиц, вышло в 1825 г.) и Бутурлина (французское издание вышло в 1824 г.), она была доработана им значительно позже. В описании и анализе Клаузевицем Бородина нашли отражение не только военно-теоретические поиски автора, но и противоречивые политические и духовные германские реалии 10-х – начала 30-х гг. XIX в.