Великая армия Наполеона в Бородинском сражении

На излете советского времени, в 1990 г., вышла интересная работа Б. С. Абалихина и В. А. Дунаевского[278]. Заострив внимание на изменениях в источниковой базе и в тематике исследований советского времени, выявив спорные вопросы и, казалось бы, уже «закрытые» сюжеты в исследовании Бородинской битвы, авторы констатировали необходимость более активного привлечения зарубежных материалов и учета вышедших за рубежом исторических работ для более глубокого освещения «стратегии и тактики Наполеона в 1812 г.»[279]. Вместе с тем Абалихин и Дунаевский обошли молчанием внутреннюю логику развития отечественной исторической мысли применительно к Наполеону и его армии в 1812 г. Пожалуй, в большей степени это удалось сделать А. Г. Тартаковскому на материалах русской мемуаристики[280]. Тартаковский увидел в русской традиции исторического осмысления событий 1812 г. определенное чередование всплесков националистических и патриархально-консервативных настроений и моментов более спокойного отношения к Западу, которые, как правило, сочетались с либеральным курсом правящих верхов.

Важным этапом в осмыслении историографии 1812 г., в том числе и Бородина, стала книга Н. А. Троицкого «Отечественная война 1812 года. История темы»[281]. Отметив, что тема Бородина оказалась особенно «засоренной» в нашей литературе «издержками стереотипного мышления и фактическими ошибками», и прежде всего в отношении оценок противника, Троицкий призвал «устранить конъюнктурщину, заданность и, оставив все ценное из старого, двигать изучение темы вперед по-новому»[282]. Однако оставалось неясным, как именно по-новому надо было «двигать изучение темы», но, главное, складывалось впечатление, что все беды стереотипного отношения к войне 1812 г., к Бородину, к противнику проистекали исключительно от «конъюнктурщины». С этим нельзя согласиться хотя бы потому, что чуть ли не самым важным «прародителем» идеи о безоговорочной победе русских над Наполеоном в Бородинской битве был Л. Н. Толстой, далекий в своем творчестве от того, чтобы выслуживать блага и почести от властей предержащих.

Стремлением выделить ряд конкретных проблем в новейшем изучении Бородина и охарактеризовать степень их разрешения были отмечены публикации начала XXI в. А. В. Горбунова, Л. Л. Ивченко и монография И. А. Шеина, вышедшая в 2002 г.[283] В обобщающем историографическом труде 2013 г. А. И. Шеин дал убедительную ретроспективную картину развития отечественной историографии применительно к войне 1812 г. и Бородинскому сражению в частности. Свою работу, написанную во многом с позиций современного «научно-критического» направления, автор построил на основе такой периодизации развития исторической мысли, которая снимает жесткое разделение авторов по их социально-политической принадлежности[284]. Не менее интересна и в своем роде знаковой оказалась монография Л. Л. Ивченко «Бородинское сражение. История русской версии событий»[285]. Изучив «комплекс знаний» о битве и «источниковую базу историографических построений», автор попыталась доказать, что «решения русского командования были более взвешенными и продуманными, а действия более осмысленными, профессиональными и результативными, чем это представлено в великой легенде». Не во всем разделяя выводы Л. Л. Ивченко, мы, тем не менее, увидели в появлении ее работы явный признак перехода отечественной историографии 1812 года к тому, что принято сегодня называть «новой историографией», «интеллектуальной историей» и, до известной степени, «историей представлений»[286].

Как бы ни странно это звучало, но память русских о Бородине стала складываться еще до того, как произошло сражение. После вторжения в июне 1812 г. «армии двунадесяти языков» происходившее все более и более осмысливалось русским сознанием как событие не исторического, но космологического значения, связанное с покушением на какие-то базовые, первичные духовные основания России и русскости. И решительное сражение с этой инородной, чуждой по духу опасностью должно было стать решающим для жизни и смерти всего русского. 22 августа[287] 1812 г. поручик Ф. Н. Глинка, участник великой битвы, позже ставший одним из первых историков и публицистов темы Бородина, был у вечерни в Колоцком монастыре: «Вид пылающего отечества, бегущего народа и неизвестность о собственной судьбе сильно стеснили мое сердце», – напишет он чуть позже[288]. Многие из русских офицеров, кто смог, побывали в те дни в монастырской церкви. «Есть в жизни положения, более отмечающие некоторые дни ее, – писал о днях кануна Бородина П. Х. Граббе. – Не особенною деятельностью памятны они; скорее можно, напротив, назвать их страдательными. Это какое-то отражение внешнего мира в душе вашей… Эти кризисы нравственного образования, на целую жизнь действующие»[289].